«Нас били и приговаривали — это вам за Тихановскую!» — как минская милиция издевается над задержанными

«37 человек в камере четыре на четыре. Мы дышали через раз»

Олеся Стогова — российская гражданка, жительница Петербурга, приехала в Минск в гости

После голосования на президентских выборах мы с другом пошли погулять по вечернему Минску. Было около девяти вечера, мы шли по проспекту Независимости. Ещё не было митинга, люди, как и мы, просто гуляли. В какой-то момент мы встретили кордон из милиции, они ограничивали пешеходную зону. Я подошла к ним и спросила: «Можно ли туда пройти?», они сказали: «Нет». Я спросила: «Почему?», они ответили: «Хотя… проходите» и расступились. Мы пошли вперед, но уже через секунду нас эти же милиционеры начали со спины толкать к обычному пассажирскому автобусу, который был там припаркован. Мы испугались, попытались отойти в сторону, но нас схватили, стали бить палками и все-таки затолкали в этот автобус.

Я спросила: «Мы задержаны?», они говорят: «Нет, вы не задержаны». Я говорю: «Раз я не задержана, то я могу выйти». Они в ответ начали смеяться и отталкивать меня от выхода. Они были в форме милиции, но у них не было никаких опознавательных знаков и были простые медицинские маски на лицах. Когда я спросила: «Кто вы?», они посмеялись в ответ: «Мы никто, мы просто незнакомцы. Ваши новые знакомые будем». В этом автобусе мы пробыли до трех часов утра. Они приводили ещё людей, но никого не выпускали. Нас было человек тринадцать. Нас никуда не выводили, мужчины многие хотели в туалет, просили и жаловались, и только ближе к трем утра им разрешили использовать пустые бутылки, которые валялись в автобусе. Женщин ­— нас было трое — вывели справить нужду на улицу.

Потом приехал автозак, нас туда в грубой форме погрузили. Меня не толкали, но молодых людей всех толкали лицом и телом об автозак. В автозаке меня поместили в камеру. Стоять в ней можно только если ты ростом 1,60 м. А я — 1,74, пришлось согнуться, чтобы в нее влезть. Там есть что-то типа скамеечки, но они не разрешали садиться. Но я все равно села. Ко мне в эту камеру запихнули еще одну девушку. А парней сажали в такие же камеры по четверо. Остальных ребят они клали прямо на пол в коридоре около этих маленьких кабинок, всех дружно в кучу.

Ночью нас привезли в изолятор, потом в камере я узнала, что это ЦИП (Центр изоляции правонарушителей) на Окрестино. Когда я вышла из автозака я сразу сказала: «Я гражданка Российской Федерации, пожалуйста, меня не трогайте, позовите кого-нибудь из посольства». Они поржали, один из ОМОНовцев схватил меня сзади за руку, вывернул её вперед к голове, стал бить меня ногой под колено и потащил меня к зданию ЦИПа.

Мы должны были пройти через длинный коридор, по обе стороны которого стоял ОМОН. Они размахивали палками, по женщинам не били, а по парням били прицельно. При этом орали на нас отборным матом. Из нормальной лексики было: «Наклонились, бежать, рожи вниз, глаза в пол». Потом нас всех ставили к стенке, заставляли широко расставить ноги, руки прижать к стене, головой упереться в стенку. ОМОН продолжал избивать всех парней, даже если те стояли спокойно. При этом они орали матом и запугивали: «Давай я тебе сейчас покажу, как выходить на улицу» или «Давай я тебе сейчас покажу, как любить Родину».

В коридоре, где допрашивали и били ребят, я стояла два часа. По отзывам знаю, что девчонок многих заставляли раздеваться догола, правда, их осматривали женщины, и заставляли приседать. Там тоже было 50/50 — кому-то досталась такая процедура унизительная, а кому-то нет. Уверена, что все это делалось именно для унижения, запугивания и затравливания. Я психолог по образованию и на протяжении всех четырех суток в Окрестино наблюдала, что они постоянно играют в эту игру — убить в тебе что-то такое, чтобы ты потом не выходил на улицу, чтобы ты боялся всего. Они именно на это и работали — на максимальное устрашение. Если ты в этом хоть чуть-чуть разбираешься, то считываешь это сразу.

Они били не потому что человек не послушался — им просто было весело. Парень стоит, а они ему раз и по ногам: «Как ты, сука, стоишь? Я тебе сейчас покажу». Я даже вступалась и говорила: «Зачем ты его бьешь? Он нормально стоит». А они мне: «Кто его бьет? Я его не бью» — и тут же по руке ему. Было видно, что людям дали безмерную власть. Им сказали: «Делайте что хотите», и они прямо кайфовали от того, что они делали: глаза горят таким огнем, будто они что-то прекрасное делают. Это было ужасно!

От всего этого я в шоке стала повторять, что я гражданка Российской Федерации, позовите мне кого-нибудь из посольства. После этой фразы ко мне подошел один из милиционеров, схватил меня за шею и сильно дважды ударил об стенку лицом. Сказал: «Если ты сейчас не заткнешься, я тебе покажу, как правильно стоять здесь. Заткнись, сука». Потом поинтересовался, из какого я города, раз я из России. Я сказала: «Из Санкт-Петербурга», и он почему-то сказал: «Фу, я эту суку из Питера трогать не буду». Он позвал с улицы ОМОНовца (тот был весь в черном и без милицейской формы) и сказал ему: «Вот твоя русская, сам с ней разбирайся». Тот схватил меня за шкирку, завел меня в кабинет на первом этаже и потребовал снять ценные вещи (украшения) и шнурки. Я отказалась. И он сказал: «Если ты сейчас, сука, сама все это не снимешь, я тебя буду бить по лицу, пока ты не потеряешь нормальный внешний вид». А я ему ответила: «Позовите мне кого-то из посольства. Только после этого я буду что-то делать». И после этого он мне наотмашь ударил ладонью по лицу. Потом он меня ударил коленом в живот, чтобы я согнулась, схватил меня за шею, пригнул к медицинской кушетке, вывернул мне руку, на которой были кольца, и стал их сдирать с моей руки. Тут же зашла женщина-милиционер, и помогла ему снять с моих кроссовок шнурки (потом я все получила обратно, но, знаю, что далеко не все получили свои вещи обратно). Потом зашел другой милиционер. Он выкрутил мне руку, согнул, и в таком положении меня довел до третьего этажа. И там меня посадили в камеру.

Первые сутки в камере нас было 17 женщин. Камера — четыре на четыре, то есть шестнадцать квадратных метров. Там было всего четыре спальных места. Остальные трое суток нас было 37 человек. Попытайтесь представить себе, как это: 37 человек в камере четыре на четыре. Кто-то вырубался в углу. Я за четверо суток спала, может быть, час или два максимум. Когда глаза уже слипались, я как-то полусидя вырубалась. Нас не кормили четверо суток, была только вода из-под крана. Лето, жарко, а в камере очень маленькое глубокое окно с приоткрытой створкой. Мы дышали через раз. В двери, которая запирала камеру, было такое окошко, мы его называли «кормушка». Если её закрыть — то все, воздуха нет. Когда милиционеры хотели нам досадить, они закрывали эту кормушку. А если мы пытались стучаться и умолять открыть окно, они приходили и выливали на пол ведро воды. От этого влажность увеличивалась, и дышать было вообще невозможно. А, главное, после этого невозможно было лежать на полу ­– а больше лежать негде.

Одну из женщин трое суток постоянно рвало. С животом были проблемы, она постоянно бегала. Мне стало от этого настолько жутко, что я стала стучаться в дверь и говорила: «Позовите нам врача или скорую». Меня вывели в коридор, там была женщина-милиционер. Она меня поставила к стенке, начала мне выворачивать руки, потом ноги начала максимально раздвигать, чтобы неудобно было стоять, а потом просто схватила меня за шкирку, кинула меня на пол, на колени. Прижала мое лицо к кафельному полу и сказала: «Ты поняла?». Так мне дали понять, что врача никто вызывать не будет – молчите, мол.

Вообще они максимально применяли болевые приемы, чтобы было меньше следов. Конечно, мы знаем, что там много избитых ребят до жути, но, видимо, с женщинами они старались делать так, чтобы было меньше следов, но у меня синяки все равно остались. Моего молодого человека ещё палками резиновыми били, но он отсидел пять суток и у него следов не осталось. Я постоянно говорила, что я гражданка Российской Федерации и просила позвать кого-то, — они постоянно угрожали: «Заткнись, ты тут останешься навсегда, ты тут сдохнешь». Они постоянно угрожали нам всем. Кричали, что мы конченые твари, суки, что мы сдохнем.

Сейчас я говорю об этом спокойно, но там... Я сижу, рассматриваю эту камеру: нас 37 человек, мы задыхаемся, невозможно спать, сидеть, стоять, и психика едет. Одна женщина сошла с ума. Ей стало казаться, что она находится в запертой квартире, что мы все вокруг неё — её куклы, которых она сделала, и что мы украли у неё ключ от квартиры, а ей нужно выйти. И вот она в течение двух суток ни разу не присела, ни разу не заснула. Она пыталась по нам ходить, нас дергала и требовала ключ. Сначала у неё это была спокойная фаза, она спокойно просила ключ. А к концу третьих суток она стала агрессивно требовать ключ, приставала к нам, кричала, дралась. Мы обращались постоянно к милиционерам, просили позвать скорую или увести её хотя бы в одиночную камеру. Но они нам сказали: «Это ваши проблемы. Если хотите, можете ее убить. Нам все равно». До конца четвертых суток она так с нами и была. Мы пытались связать ей руки, но ничего не вышло. Мы пытались с ней поговорить, но она стала буйной и начала драться. Это было страшно — человек просто сошел с ума полностью.

У другой девушки стали отказывать ноги. Когда нас выводили из камеры для допроса, она вдруг упала в обморок. Ей дали нашатыря и сказали: «Затащите в камеру и как-нибудь ее положите». Была пожилая женщина с сахарным диабетом. Она просила принести ей таблетки, которые остались в конфискованных личных вещах. Но ей тоже отказали. Рядом со мной лежала девочка-астматик. Она чудом успела в какой-то момент запихнуть себе в шорты баллончик от астмы.

В какой-то момент ночью мужчина в черной балаклаве открыл дверь и сказал: «Если вы сейчас все правильно скажете и сделаете, то мы вас, возможно, отпустим». Потом нас всех отвели на четвертый этаж, где были уже не камеры, а кабинеты. Нам сказали, что там сидят полковники. Они у нас миролюбиво спрашивали, кто мы, что мы и как сюда попали. Потом нас всех снова отвели в камеру и примерно через два часа нас всех отпустили без объяснений. Без подписей, без протоколов, без ничего.

Каждый раз, когда я видела кого-то из тюремщиков и когда приходили какие-то «следователи» — нам же никто и никогда не говорил кто они, просто приходили какие-то люди, нас о чем-то спрашивали и допрашивали, — я всегда этим людям говорила, что я гражданка Российской Федерации, пожалуйста, вызовите кого-то из посольства или попросите родственников связаться. Они на это смеялись. Те, кто меня искал, все звонили в посольство. Я насчитала 15 звонков. Первые сутки они отвечали: «Мы ничего не знаем про Олесю Строгову», а потом уже знали: «Да, мы про неё знаем, но мы ничего делать не будем». Знакомый из Питера писал электронные письма в посольство, в МИД, и даже в ООН писал. И ему никто не ответил по моему факту. Когда я вышла из Окрестино, я при адвокате позвонила сама в посольство и спросила дежурного сотрудника, как они реагируют на такие ситуации и почему мне не помогли, на что мне ответили дословно: «Ты же вышла на свободу. Ну так иди и радуйся — чего ты от нас-то хочешь?».

После выхода из Окрестино я примерно ещё неделю была в Минске, потому что не хотела оставлять это дело без реакции. Я писала заявление генпрокурору Минска по ст. 128 УК РБ (Преступления против безопасности человечества), которую они нарушили. Я собирала контакты женщин, с которыми сидела в камере, пыталась вызволить из Окрестино своего молодого человека. В России за мое дело взялся адвокат, мы будем повторно подавать заявление в Генеральную прокуратуру Беларуси — теперь электронно. А потом, скорее всего, будем писать в ООН. Я такое зверство просто так не оставлю.

Кроме того, мне как россиянке обидно за белорусов, что кто-то у нас в России все еще думает, что Лукашенко — нормальный президент и что такое зверство можно применять к мирным людям, которые не выходили с оружием, а шли с цветами и флагами. В России примерно половина моих знакомых не хочет принимать эту информацию, не верят в то, что со мной произошло. Но многие для себя открыли новую Беларусь и стали бояться, что у нас такое повторится. Ведь Путин не осудил Лукашенко за эту жестокость. А раз не осудил, то так же может поступить и со своими гражданами.

«Они обещают, что я буду ходить, но бегать — уже как повезет».

Тамара, 35 лет, IT-инженер, Минск

Нас с подругой задержали в полночь 12 августа в районе, где она живет, около ТЦ «Рига». Совсем не в центре города, там не проходило никакого митинга и не было толпы людей. Вдруг по улице поехали автозаки и характерный синий микроавтобус. Из него выскочили люди в черном. Все побежали. Почему-то ОМОН в первую очередь погнался за девушками. Мы кинулись к казино в «Риге» — оно было открыто. Но дверь захлопнули прямо перед нашим носом. К нам подбежал ОМОН. Нас начали бить, повалили на землю, стали кричать, чтобы все лежали. У меня зазвонил телефон, и омоновец вырвал его из моих рук. Потом нас погнали в сторону автозаков и продолжали бить. Меня сильно ударили по колену. Кажется, меня сбили с ног этим ударом, а когда я уже лежала на асфальте — продолжали бить ногами в берцах. Я почувствовала резкую боль в колене. Помню, что не могла наступать на ногу, когда нас поволокли в автозак. Внутрь машины меня затягивали за волосы.

Вначале в автозаке были только женщины. Потом к нам стали кидать и парней: одного на другого, практически штабелями. При этом омоновцы били их ногами и дубинками. Все это сопровождалось матом, угрозами, оскорблениями и вопросами, сколько нам за это платят? Все наши сумки вытряхнули. А тех, у кого нашли бинты или белые ленточки, снова избили. У одного парня отобрали телефон и кинули им же в голову.

Когда мы спрашивали, за что они с нами это делают, омоновцы нам кричали, что мы нарушили комендантский час (который, кстати, не был объявлен) и что мы все продались. Нас били и приговаривали: «Это вам за Тихановскую, раз не нравится жить при Лукашенко». Они набили автозак людьми в несколько слоев: девушкам позволили остаться на сиденьях, но кричали, чтоб мы ставили ноги на мужчин, а если отказывались, начинали бить. Мы с подругой свернулись в клубок и закрывали головы руками. Омоновцы кричали, чтобы никто не поднимал головы и не смотрел им в глаза. Когда подруга один раз подняла голову, ей прилетело дубинкой. Когда автозак поехал, нам всем сказали петь гимн Белоруссии, все это время ОМОН продолжал нас бить.

Потом нас вытащили и пересадили в несколько других машин. От всех требовали, чтобы мы кричали: «Я люблю ОМОН». Из-за боли в ноге я не могла идти. Моя подруга пыталась меня поддержать, но омоновцы стали смеяться и кричать, чтобы я «прыгала дальше сама как цапелька». Подруга подставила плечо и потащила меня дальше, но омоновцы утащили ее в один автозак, а меня — в другой. Там в одноместный «стакан» нас запихнули вшестером. Нас долго везли, было очень душно и жарко, совсем не было места. Как выяснилось, нас привезли на Окрестино и стали строить рядами. Парней били сильно. Девушек выстроили вдоль стены лицом к стенке. Один омоновец схватил меня за волосы (они у меня синие) и стал кричать, что в любой другой стране я не могла бы ходить с таким цветом волос. Я потеряла сознание от боли. Меня подняли и сказали стоять. Но я снова упала. В итоге мне все-таки разрешили сидеть на полу, но те, кто проходил мимо, специально пинали и задевали мою травмированную ногу.

Потом нас всех отправили на обыск. Его проводили женщины. Они заставили раздеваться догола и приседать. Мне разрешили не раздеваться полностью, так как колено к тому времени опухло уже в два раза. После обыска переписали фамилии. А наши вещи отобрали и положили в мусорные пакеты, правда подписав. Затем нас отправили в камеры. Я оказалась в боксе 5 метров на 4. Там были бетонные стены, бетонный пол, дырка в полу, две видеокамеры и решетка вместо потолка — больше ничего, при том, что на улице в это время было максимум 10 градусов. За нами с вышки наблюдал охранник.

Нас заставляли стоять лицом к стенке, держа руки за спиной. При этом мы слышали крики парней — их постоянно били. Они страшно кричали. В этот вечер на Окрестина попал и мой брат — его задержали за несколько часов до этого. Потом уже в скорой мне рассказывали, что парней раздевали догола, ставили на колени и заставляли так стоять, или заставляли стоять с поднятыми руками часами. А тех, кто опускал, били.

У нас в «камере» было очень холодно. Мы просили дать нам воды или вызвать врача, но ОМОНовцы только отвечали: «Сдохните, суки», «Так вам и надо». Я несколько раз теряла сознание от боли. Я сняла кроссовки и села на них, хоть как-то зафиксировав сломанное колено. Но от боли меня начало знобить и трясти. Одна из девушек отдала мне свою куртку. В какой-то момент охранники снова сказали нам строиться у стенки и так стоять — грозили то изнасилованием, то расстрелом. Ни о каких правах человека и международных конвенциях никто и не вспоминал.

Утром на Окрестина стали собираться волонтеры — они хором кричали сколько времени, это очень помогало. Еще кричали: «Держитесь!». Воду нам дали только днем — часа в три. В это время стали по очереди вызывать в суд. Никаких протоколов мы в глаза не видели. Суд представлял собой стол в коридоре Окрестино — за ним сидел судья Московского района с девушкой-секретарем. Они оба были в масках. Нам зачитали права и фабулу статьи — часть 1 ст. статья 23.34 Кодекса об административных правонарушениях Республики Беларусь — нарушение установленного порядка проведения митинга.

Оказалось, что меня обвиняли в том, что я участвовала в митинге у «Риги», проходившем на самом деле уже после моего задержания (это подтверждается звонком на мой телефон, когда меня задерживали около казино). Я сказала, что не согласна с обвинением. И попросила внести в протокол то, что мне до сих пор не оказали медицинскую помощь и я требую ее оказать. Но судья ответил, что этим он не занимается. Правда, в протокол мои замечания внес. В это время по коридору тут же рядом гоняли парней в одном нижнем белье.

Я несколько раз просила проходящих мимо сотрудников вызвать мне скорую помощь. Один из дежурных указал глазами на высокого человека в штатском — вероятно, он был главным. Высокий мужчина в спортивном костюме ехидно ответил мне, что «мне ее уже оказали» задержанные с нами же медики-волонтеры. Мимо проходила женщина в красной форме, похожей на врачебную, и тоже посоветовала мне «заткнуться».

Уже в камере нам дали полулитровую бутылку воды из-под крана — одну на всех. Через пару часов к нам пришли люди в форме и снова выстроили всех лицом к стене. Назвали мою фамилию и фамилию еще одной травмированной девочки и вывели нас. Но в этот раз нас вели аккуратно и даже давали передышки, когда я начинала терять сознание. Оказалось, нас вели в скорую. Пока мы шли по улице, я видела, как на Окрестина доставили еще несколько задержанных — они стояли на коленях, их били.

Кроме нас в машину загрузили еще пять человек, в том числе мужчину с переломом позвоночника. Мне врачи вкололи обезболивающее, но не смогли наложить шину, так как колено сильно распухло. Уже ночью в больнице мне сделали операцию. После Окрестина у меня оказался положительный тест на COVID-19 и гипс на всю ногу. Мне сразу же сказали, что придется провести в больнице три недели. Они обещают, что я буду ходить, но бегать — уже как повезет. Я очень надеюсь, что повезет. Я все еще в больнице, обещают выписать на следующей неделе. Как я потом узнала от адвокатов, суд назначил мне штраф. Брата же отпустили без предъявления обвинений — у него страшные черные синяки на ногах, вывих обоих плечевых суставов, легкое сотрясение мозга и гнойная ангина. Он сейчас тоже находится в больнице.

Комментарий психотерапевта из Минска Евгении Точицкой

Те, кто попал на Окрестино, в жутком состоянии. По данным моих коллег, в стационарах — в реанимации и в хирургии ­— по-прежнему лежит часть пострадавших. Люди поступают с тяжелыми телесными травмами, с переломами, с размозжением мышц, с черепно-мозговыми травмами. Есть факты повреждения прямой кишки и влагалища. Моя подруга лежит с переломанным коленом. Когда мы вышли первый раз около нашей альма-матер — Медицинского университета, то задержали нашего коллегу. Его избивали всю ночь. Он врач-реаниматолог. А сейчас он сам лежит в реанимации.

Речь идет о сотнях пострадавших, но очень многие боятся обращаться за помощью. Люди не решаются обращаться к психологам и психотерапевтам, в том числе и потому, что не хотят контактировать с любыми государственными органами. Они испытывают гнев, они испуганы, они в шоке. Те, кто обращаются, жалуются на тревожное состояние, панику, страх выйти на улицу. Мы ставим диагноз «острая реакция на стресс» или «расстройство адаптации». Вместе с ними переживают и их родные. Такие состояния не проходят даром для организма: травма формируется, я с ужасом думаю, что с ними будет через полгода. Возможно, тем, кто не сможет принять то, что с ним произошло, придется потом прибегать к серьезным медикаментам.

Мне и самой страшно. Чисто физически страшно за себя, за своих детей, что с ними будет, если со мной что-то случится. Но у каждого человека есть моральный предел, что еще можно позволить себе сделать, а что нельзя. Подписаться всем коллективом на ненужную нам газету — ладно, подпишемся. По телевизору несут не очень адекватную информацию ­— пускай, промолчим. Но этот первый звоночек <фальсификации на выборах 9 августа 2020 года — The Insider>, когда огромное количество людей было обмануто — и обмануто нагло. Вчера на встрече с депутатом один мужчина сказал: «Я чувствую себя изнасилованным». Так себя чувствует половина страны. Нельзя этого допускать. Возможно, после этого еще все бы схлынуло. Но когда пошел этот кромешный ад, который мы не в каждом фильме про войну видели... Я врач, и я человек аполитичный. Я не выступаю ни за какую партию. Но есть вещи, которые нельзя допускать. Мне очень страшно, но если я в этот момент промолчу, получится, что я не буду себя уважать.