История
В ноябре 1770 года в Московском Генеральном госпитале в Лефортове умер офицер, участвовавший в Русско-турецкой войне. Через несколько дней умер лечивший его доктор. Затем — люди, вступавшие в контакт с доктором. 17 декабря старший доктор госпиталя, выдающийся ученый Афанасий Филимонович Шафонский доложил начальству, что в госпитале «моровая язва», то есть чума.
Дальше начинается до боли знакомая история. Член медицинской конторы, заведовавший всей московской медициной доктор Риндер заявил, что это вовсе не чума, а странные черные пятна на телах умерших — пролежни. Не убедил его даже такой довод, что пролежни возникают далеко не сразу, а многие пациенты умирали через два-три дня после появления первых симптомов. Был ли Риндер раздосадован, что болезнь обнаружил не он, а его подчиненный, или просто сделал ошибку, а потом не хотел в этом признаваться, или не хотел сеять панику? Во всяком случае, несколько дней было потеряно, а люди продолжали умирать.
22 декабря московский генерал-губернатор граф Петр Салтыков еще писал императрице, что опасности нет, хотя именно в этот день медики все-таки признали, что в городе чума, — впрочем, некоторые из них не соглашались с этим еще несколько месяцев. Салтыкову посоветовали оцепить госпиталь, что и было сделано. Но когда доктор Мертенс предложил оцепить весь город, Салтыков не согласился. Он объяснял императрице, что этого «никоим образом сделать неможно: в таком великом городе столько людей, кои питаются привозным харчем, товары к портам везут чрез Москву, все — мясо, рыба и прочее — все через здешний город идет… из Украйны же проезд, кажется, необходим: кроме курьеров армия требует многого».
Итак, город надо кормить, и через город отправлять снабжение в армию, ни о каком карантине не может быть и речи. Казалось, что Салтыков прав, ничего страшного не произойдет. Тем более, что на дворе стояла зима и болезнь вроде бы вымерзла. Правда, никто не мог судить об этом точно — госпиталь стоял оцепленный, и когда Шафонский просил прислать докторов для, как мы бы сегодня сказали, «внешней проверки», то почему-то никто туда ехать не хотел. Доктора, как писал Салтыков, «рассуждали заочно». Губернатор все-таки заставил Риндера поехать с проверкой, но тот не захотел заходить внутрь и «с госпитальным доктором через огонь говорил».
Весной, однако, болезнь снова начала распространяться. Салтыков приказал сжечь старое здание одного из госпиталей, где были чумные, а больных чумой отделить и переместить в несколько монастырей. На предложение Екатерины все-таки ввести карантин, он опять отвечал, что «Москву запереть способу нету» и вообще, намекал на то, что он уже старенький.
На предложение Екатерины ввести карантин генерал-губернатор отвечал: «Москву запереть способу нету»
Бороться с чумой поручили генералу Еропкину, и он начал принимать решительные меры, но толку от них было немного. Карантин был все-таки введен — закрывались лавки, трактиры, государственные учреждения, больных пытались изолировать, но эпидемия распространялась все быстрее. К тому же москвичи не хотели отдавать своих больных в карантинные учреждения — сказывалось всегдашнее недоверие к властям вообще и к больницам в частности. Больных и умиравших скрывали — инфекция распространялась еще больше.
Считается, что в городе умирало до тысячи человек в день. Так как в тот момент все еще шли споры, распространяется ли инфекция через непосредственный контакт с больным или благодаря дурным запахам, то предпринимались большие усилия для освежения воздуха, например, стреляли из пушек или беспрерывно звонили в колокола, надеясь таким образом разогнать вредоносные «миазмы». Доктора мужественно боролись с эпидемией, но погибали один за другим. Как водится, начиналась паника — кто-то оставлял больных дома и пытался бежать, где-то мертвые тела валялись на улице. Подбирать их теоретически должны были полицейские, но они боялись это делать. Тогда решили использовать арестантов — им была обещана свобода за то, что они будут собирать трупы. Большинство из них просто разбежалось. Находились люди, грабившие опустевшие дома.
Арестантам обещали свободу за то, что они будут собирать трупы. Большинство из них просто разбежалось
Императрица хотела, чтобы продукты в Москву не везли, и приказала останавливать телеги, не доезжая тридцати верст до города, чтобы москвичи приходили туда и покупали все, что им нужно. Вот только крестьяне совершенно не хотели ничего везти ни в зачумленный город, ни в его окрестности — продовольствие стало кончаться.
Увы, приходится согласиться с великим историком Сергеем Михайловичем Соловьевым, с горечью написавшим: «Еропкин действовал неутомимо, сделал все, что мог, учредив крепкий, по-видимому, надзор за тем, чтоб каждый заболевший немедленно препровождался в больницу, или так называемый карантин, вещи, принадлежавшие чумным, истреблялись немедленно, но ни Еропкин, никто другой не мог перевоспитать народ, вдруг вселить в него привычку к общему делу, способность помогать правительственным распоряжениям, без чего последние не могут иметь успех, с другой стороны, ни Еропкин, никто другой не мог вдруг создать людей для исполнения правительственных распоряжений и надзора за этим исполнением — людей, способных и честных, которые не позволяли себе злоупотреблений».
«Никто не мог перевоспитать народ, вдруг вселить в него привычку к общему делу»
Ситуация усугублялась с каждым месяцем. В переписке Екатерины с чиновниками постоянный лейтмотив: «карантинов все боятся». Тела убирать некому, неразбежавшиеся арестанты не справлялись, стали привлекать фабричных, так как фабрики все равно стояли. За работу им платили по 6 копеек в день. Власти понимали, что сил и рук не хватает ни для лечения, ни для ликвидации последствий — и обратились к обществу, решив «склонять» жителей Москвы устраивать лазареты за свой счет. Общество откликнулось — сначала московские купцы, потом община старообрядцев (то есть, в общем-то, те же купцы) стали давать деньги на устройство больниц.
И, конечно, как бывает всегда в тяжелые периоды, страх вырвался наружу — и принялись искать виноватых. И виноватыми оказались как раз те, кто пытался сделать что-то разумное и помочь людям. Сначала народный гнев обратился на докторов. Когда Шафонский, ежедневно рисковавший жизнью и мужественно боровшийся с эпидемией, осматривал в Лефортове тяжелобольных, там собралась толпа, вопившая, что доктора дают в госпиталях больным и здоровым (!) порошки с мышьяком и травят их, а потом еще и заражают жителей окрестных районов. Осмотреть больных ему не дали.
Докторам мало кто верил. Конечно, медицина была на достаточно низком уровне, можно вспомнить о том же колокольном звоне и пушечных выстрелах как средствах борьбы с миазмами. К тому же среди докторов было много иностранцев, которые вообще казались москвичам какими-то непонятными созданиями. Огромная смертность, естественно, тоже не увеличивала доверия к медикам.
Еще одна характерная черта — растерянность властей. Когда разнеслось известие о том, что в доме у генерала Еропкина кто-то заболел, несколько его подчиненных отказались дальше с ним работать. А граф Салтыков вообще снова вспомнил о своем преклонном возрасте (ему было 73 года) и уехал из Москвы в свое имение.
И как происходит при всех эпидемиях с древнейших времен и до наших дней, находятся люди, считающие их божьим наказанием. Вдруг объявился некий фабричный (потом говорили, что его подговорил какой-то священник, но доказательств нет), заявивший, что ему во сне явилась Богородица с иконы, выставленной на стене у Варварских ворот. Она сказала: «Так как 30 лет уже у ее образа никто не только не отпел молебна, но и свечи не поставил, то за это Христос хотел наслать на Москву каменный дождь, но она упросила заменить каменный дождь трехмесячным мором».
В городе, уже почти год страдавшем от чумы, взбудораженные и испуганные люди, каждый день видевшие трупы на улицах, телеги, на которые складывали тела, дым от костров, где сжигали покойников и заразные вещи, слышали беспрерывный колокольный звон, — естественно, ухватились за соломинку, решив, что необходимо умолить Богородицу о прощении. На Варварке стали собираться толпы, происходили бесконечные молебны, люди жертвовали деньги. К иконе, выставленной на стене, была подставлена лестница, и люди прикладывались, не подозревая о том, как передается зараза. Народу было так много, что невозможно было проходить через ворота.
На Варварке собирались толпы, люди массово прикладывались к иконе, не подозревая, как передается зараза
В ситуацию решил вмешаться московский архиепископ Амвросий. Образованный человек, происходивший из молдавской дворянской семьи, он был возмущен сообщениями о толпах, собиравшихся на Варварке. Амвросий был архиепископом Московским всего несколько лет, но уже успел настроить против себя жителей города. Он был известен своим суровым характером и постоянно пытался наводить порядок среди духовенства самыми резкими мерами. Он боролся со взятками и нарушением дисциплины, заковывая ослушников в цепи, не разрешал молодым семинаристам жениться до окончания курса и с огромной энергией боролся с «крестцовыми попами» — священниками, не имевшими собственного прихода и нанимавшимися для совершения служб или таинств к тем, кто был готов им заплатить.
Амвросий с возмущением писал, что «в Москве праздных священников и прочего духовного причта людей премногое число шатается, которые к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собою торг и при убавке друг перед другом цены вместо надлежащего священнику благоговения произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются».
И вот что интересно: никому в толпе, собиравшейся у иконы Богородицы, насколько нам известно, не пришло в голову, что если уж кто-то мог прогневать высшие силы, то вот такие «крестцовые попы», стоявшие на перекрестке в ожидании клиентов с калачами в руках, кричавшие, если им обещали мало денег: «Не торгуйся, а то сейчас закушу» — потому что если он откусит кусок калача, то уже не сможет провести службу. Никто не думал, что пьяные и сквернословящие священники чем-то плохи — во всяком случае, никакие источники об этом не упоминают. Может быть, это просто воспринималось как нечто само собой разумеющееся. А вот строгость архиепископа Амвросия всех раздражала.
Увы, архиепископ не придумал ничего более умного, как запечатать и унести кассу с пожертвованиями, выставленную рядом с иконой. У него было вполне рациональное объяснение: во-первых, он считал, что фабричные могут украсть деньги, а во-вторых, не верил в явление Богоматери и думал, что все это придумано местными попами, получавшими доход от беспрерывных молебнов. В результате к иконе было отправлено несколько солдат, которые запечатали ящик с пожертвованиями и попытались его унести.
И вот тут весь гнев, все раздражение, весь ужас и страх вылились в ярость, направленную на архиепископа. В толпе кричали, что Амвросий ни разу не совершил службу перед образом, а услышав, что в ящике много денег, решил их прибрать к рукам. У ворот собралось несколько тысяч человек, у многих из которых в руках были дубины. Толпа кинулась в Кремль, в надежде найти Амвросия в Чудовом монастыре. Архиепископ успел уехать, и москвичи сначала ограничились тем, что разграбили монастырь, разломав и испортив там все что можно. О том, как на это должна реагировать Богородица, уже никто не думал. К тому же в Чудовом был обнаружен — и, естественно, тоже разграблен — винный погреб.
Амвросий между тем скрывался в Донском монастыре. Если бы из Москвы можно было свободно выехать, то он, может быть, и спасся бы, но ему пришлось ждать письменного разрешения генерала Еропкина, а тем временем пьяная и злая толпа явилась сюда. Амвросий был уже переодет и готов сесть в карету. Увидев, что толпа ломает ворота, он причастился, а затем попытался спрятаться за иконостасом, но его нашли. Он вел себя достойно и попытался успокоить собравшихся. Люди уже начали прислушиваться к его словам, как вдруг появился прибежавший из кабака дворовый человек Василий Андреев, который нанес несчастному первый удар дубиной. Одного варварского поступка было достаточно, чтобы толпа обезумела — Амвросия били восемью дубинами два часа, превратив его просто в кусок мяса.
Архиепископа Амвросия били восемью дубинами два часа, превратив в кусок мяса
Следующие два дня бунтовщики просто метались по городу, в них стреляли, они разбегались, потом собирались снова, ломились в кремлевские ворота. Требовали они удивительных вещей: отпустить тех, кого арестовали в первый день бунта, открыть бани, закрытые ради борьбы с заразой, отменить карантин и разогнать всех врачей. Вот уж поистине русский бунт «бессмысленный и беспощадный». Впрочем, когда на Красную площадь вывели полк солдат и обер-полицеймейстер сказал: «Советую вам расходиться по домам, в противном случае все побиты будете», бунтовщики разошлись и город успокоился.
Но по-настоящему порядок в городе навел присланный сюда Екатериной ее фаворит Григорий Орлов, который принял самые решительные меры. Он сумел обеспечить город продуктами, организовать вывоз тел (для этого понадобилось всего лишь надбавить тем, кто этим занимался, еще по две копейки, и дела пошли намного лучше), очистить город и решить судьбу многочисленных сирот. Около двухсот бунтовщиков били кнутом и отправили на каторгу. Из тех, кого признали зачинщиками бунта и убийства Амвросия, четверых человек, выбранных по жребию (!), повесили.