«Враждебные чужеземцы». Как принимали (и не принимали) антифашистских эмигрантов из гитлеровской Германии

Первые сигналы для политических беженцев

Унизительные положения Версальского договора считались чрезмерными не только в Германии, но и в других европейских странах. Когда Гитлер пошел на их прямое нарушение (например, создал армию и отправил войска в демилитаризованную Рейнскую область), его активность долгое время предпочитали не замечать. Франция переживала внутриполитический кризис, Великобритания не собиралась ввязываться в очередную войну на континенте, СССР виделся всем еще большей угрозой. Государства, особенно не сговариваясь, держались так называемой политики умиротворения — шли на уступки агрессору, чтобы не спровоцировать еще бо́льшую агрессию. Массовый отъезд политических беженцев из Третьего Рейха долгое время виделся за его пределами блажью, капризами избалованной публики. Эмигранты рассказывали о преступлениях режима и предупреждали, что со временем те обретут еще больший размах, но их не слышали до 1939 года, когда на рассвете первого сентябрьского дня гитлеровская Германия под предлогом защиты угнетаемых немцев напала на Польшу.

Однако гитлеровский режим родился не в 1939 году, его становление было долгим и последовательным. В конце февраля 1933 года, через месяц после назначения Гитлера канцлером, поджог Рейхстага стал поводом для начала террора против левых сил. На следующий день после пожара рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург издал два декрета: «О защите народа и государства» и «Против предательства немецкого народа и происков изменников родины». Оба заметно ограничивали права и свободы граждан, фактически развязывая руки политическому преследованию. Вечером 9 марта 1933 года на Мариенплац в Мюнхене на башню ратуши водрузили флаг со свастикой — как символ захвата власти национал-социалистами. Последние свободные заседания Рейхстага тоже прошли в марте — на них приняли Закон о чрезвычайных полномочиях, по которому власть окончательно передавалась нацистам. Бертольт Брехт писал:

«Первой страной, которую завоевал Гитлер, была Германия; первым народом, который он угнетал, был немецкий народ. Неправильно говорить, что вся немецкая литература ушла в изгнание. Лучше было бы сказать, что немецкий народ был изгнан».

В течение 1933 года страну покинули более 53 тысяч граждан, из которых только 37 тысяч были евреями. Остальные уезжали, потому что, как писал Клаус Манн, «не могли дышать воздухом в нацистской Германии». Так, например, Бертольт Брехт, Генрих Манн, Томас Манн, Рене Шиккеле, Оскар Граф, Георг Кайзер, Леонхард Франк, Иоганнес Бехер, Фриц фон Унру, Людвиг Ренн, Густав Реглер не имели еврейских корней. Однако некоторые из них — Генрих Манн, Брехт, Бехер, Ремарк — были под угрозой из-за политических убеждений. Исход немецкой интеллигенции был и моральным выбором: эмигранты не желали становиться соучастниками преступлений режима. Пик отъезда пришелся на две недели с 15 по 30 марта. Большинство бежало нелегально, в спешке, рискуя жизнью, без действующего паспорта, без денег, фактически в никуда. Всего за период с 1933 года до падения Третьего Рейха 8 мая 1945 года из Германии эмигрировали около 500 тысяч человек.

Все — на выезд

Многие интеллектуалы — их жизнь нам обычно известна более подробно из мемуаров, сохраненных переписок и документов — по разным причинам оказались в январе 1933 года за пределами Германии. Писатель Томас Манн читал за границей лекции, актер Фриц Кортнер гастролировал с театральной труппой, композитор Ханс Эйслер и писатель Оскар Граф посещали Австрию, а поэт Вальтер Газенклевер и журналист Йозеф Рот — Францию. У них была возможность сразу остаться в эмиграции. Но многие возвращались даже после прихода Гитлера к власти: всё еще казалось, что никакой серьезной катастрофы в политической жизни Германии не произошло.

Фриц Кортнер, даже учитывая свое еврейское происхождение и связанную с ним угрозу, после окончания гастролей вернулся в Берлин. Когда писатель Леонхард Франк спросил о причине его возвращения, Кортнер ответил:

«Потому что там говорят по-английски, потому что там нет ни кафе, ни баров, как у нас, потому что я не могу просто встретиться с вами и другими, потому что мой рот устроен для того, чтобы говорить по-немецки, а голова для чтения немецких книг, потому что у меня нет там друзей».

Позднее Кортнер все же уехал и не возвращался до 21 декабря 1947 года.

Клаус Манн, сын Томаса Манна, рассказывал, что звонил отцу и завуалированно намекал на невозможность его возвращения в Германию — говорил, что в Мюнхене плохая погода и что сейчас лучше бы остаться подольше в Швейцарии. Томас Манн легкомысленно парировал, что в швейцарском Арозе погода не лучше. Клаус настаивал и просил дать ему некоторое время, чтобы привести мюнхенский дом в порядок. Когда и это не подействовало, младший Манн отбросил осторожность и напрямую попросил отца остаться в Швейцарии из-за нацистов. Генрих Манн, брат Томаса Манна и тоже писатель, поначалу также отказался уезжать во Францию: он был уверен, что ситуация не будет ухудшаться.

Первое время выезд из Германии не составлял большой проблемы, особенно для жителей Берлина. Писатель Роберт Нейман покинул столицу, как только Гитлер был назначен рейхсканцлером, за ним последовали драматург Вильгельм Херцог и театральный критик Альфред Керр, бежавшие из страны до конца февраля. Уже после пожара Рейхстага контроль стал более строгим. Нацисты следили за теми, кого подозревали в намерении уехать, — проверяли их банковские счета, наблюдали за поездами. Всех, кто выезжал за границу, опрашивали. Нацистская юрисдикция запутанно, но различала два типа эмигрантов: расовых беженцев (их в целом выпускали) и политических беженцев (им выезд разрешали с меньшей охотой). Среди последних большинство были этническими немцами.

Для выезда за границу требовалась виза. Желающие эмигрировать вынуждены были прикидываться простыми туристами или покидали Германию нелегально. Издатель Виланд Херцфельде притворился, что провожает жену на поезд. Однако как только состав тронулся, он вскочил в вагон. Публицист Альфред Канторович уехал в Давос по медицинской справке, якобы лечить легкие. Границу переходили и по поддельным паспортам, в составе больших групп. Писатель Фриц Эрпенбек переоделся артистом мюзик-холла. Политический деятель Фридрих Вольф воспользовался пребыванием в Альпах, чтобы пересечь границу на лыжах. Лидер социал-демократов Отто Вельс также пересек границу в альпинистском снаряжении. Естественно, тем, кто выбирал «туристический» вариант, нельзя было брать много вещей — большой багаж привлекал внимание. Многим приходилось бросать семьи, чтобы не вызывать подозрений.

С 1 января 1934 года визовый режим отменили. Послабление не демонстрировало снисходительности со стороны нацистского правительства. Просто оппозиции больше не опасались — террор устранил ее. Кроме того, еврейская эмиграция с 1934 по 1935 год рассматривалась в ином свете: нацисты пытались заключать сделки с сионистскими организациями, чтобы способствовать ей. Однако условия эмиграции с 1933 по 1940 год стремительно ухудшались. Поздние эмигранты могли брать только 40 марок вместо прежних 1200, а общую сумму активов, которые позволялось вывезти за границу, снизили с 200 тысяч марок до 50 тысяч. Учитывая, что на новом месте жительства эмигрантам зачастую негде было работать, подобные ограничения сами по себе препятствовали отъездам.

Карта эмиграции

В 1933 году Германия граничила с десятью странами. В первые недели установления нацизма пересечь любую из них можно было довольно легко. Предпочтительными убежищами для выбравших изгнание немцев считались Франция, Австрия и Чехословакия — не только потому, что в расположенные рядом страны бежать было легче, но и потому, что эмигранты желали оставаться рядом с границами Германии на случай, если режим падет и у них появится шанс вернуться. Многие ждали, когда всё закончится. В стихотворении «Мысли о длительности ссылки» Брехт выразил общую для того времени эмигрантскую иллюзию о скором возвращении:

«Не вбивайте гвозди в стену. Просто бросьте пальто на стул. Зачем планировать четыре дня? Завтра ты вернешься домой».

Естественно, этого не произошло. Изгнание, которое казалось недельным, максимум месячным, растянулось на долгие годы болезненного ожидания.

Брехт говорил, что эмигранты в конечном итоге «меняли страну чаще, чем обувь». В 1933 году многим казалось, что отъезд — лишь вынужденная краткосрочная мера и нацистский режим не продержится долго. Но к 1939 году стало очевидно, что успехи Германии укрепляют власть Гитлера и его союзников. Саарский плебисцит, аннексия Австрии, вторжение в Чехословакию и Нидерланды, падение Франции — стремительная экспансия Рейха в соседние страны отгоняла эмигрантов всё дальше от границ страны. Они были вынуждены ехать в Англию, в Америку, в Советский Союз. Несмотря на некоторые сходства, условия принятия беженцев каждой страны стоит рассматривать отдельно.

Чехословакия

Для въезда на территорию Чехословакии не требовалось ни визы, ни специального разрешения для немецких или еврейских беженцев. Им разрешали оставаться на территории страны с действительным паспортом или без него, но без возможности искать работу. В 1933 году в стране основали Чехословацкий национальный комитет по делам беженцев из Германии. Он помогал беженцам, проверял причины, побудившие их к изгнанию, собирал информацию о нацистском терроре. Если устанавливалось, что эмигрант может считаться настоящим беглецом от нацизма, ему выдавали документы, которые, не давая фактического права на поселение в стране, обеспечивали его юридическую защиту. Чехословакия считалась лояльной, настроенной доброжелательно к бежавшим из Германии страной.

Австрия

Выбор Австрии в качестве места для добровольной ссылки довольно легко объясним: страна с тем же языком, со знакомой культурой, в которой многие из эмигрантов бывали (например, немецкие журналисты часто писали в то время для австрийской прессы), где не чувствовали себя чужими и где у них скорее всего были друзья. Больше того, в 1932–1933 годах для перемещения между Германией и Австрией не требовалось ни визы, ни разрешения. Граждане Германии могли жить там сколько угодно. С 1932 года Австрия также вступила в фазу систематического ограничения демократии и свободы (8 марта 1933 года канцлер Дольфус запретил публичные собрания и демонстрации), симпатии к нацизму внутри страны росли. 10 апреля 1938 года в Австрии прошел референдум по аншлюсу с Германией.

Нидерланды

Нидерланды считались страной, относительно благосклонной к антифашистским эмигрантам. Для граждан Германии, Австрии и Чехословакии не требовались визы. Беженцев впускали без паспорта. Несмотря на строгие правила, касающиеся разрешений на работу, голландские власти могли предоставить изгнанникам право заниматься своей профессией, если считали их полезными для страны. Немецкоязычные авторы могли найти в Нидерландах не только читателей, но и издателей: выпуск газет или книг не считался политической деятельностью, так что они свободно печатались и распространялись. Аллерт де Ланге и Эммануэль Керидо открыли там крупные издательства для немецкой литературы в изгнании.

Пограничный контроль отправлял обратно любого, кто не мог доказать наличия достаточных финансовых средств, но въезд все же разрешался, если возвращение в Германию могло представлять опасность. Только в 1938 году в полиции Нидерландов на учете состояло больше 7 тысяч политических беженцев. Реальное их число было значительно выше.

Великобритания

Великобритания страдала от экономического кризиса и безработицы и не очень хотела принимать мигрантов. К 1937 году в эту страну прибыли около 4,5 тысячи беженцев. После 1938 года, на который пришлась оккупация Австрии и Чехословакии, Британия изменила миграционную политику на более лояльную.

С объявлением Великобританией войны положение эмигрантов в стране ухудшилось. Как и во Франции, беженцев помещали в специальные лагеря. Стефан Цвейг писал:

«Я снова опустился на ступеньку ниже, через час я уже был не просто чужаком в этой стране, а „чужим врагом”, враждебным чужеземцем <...>. Можно было вообразить более абсурдную ситуацию, чем если бы человек в чужой стране был принудительно связан — исключительно на основании выцветшего свидетельства о рождении — с Германией, которая давно изгнала его, потому что его раса и идеи заклеймили его как антигерманца».

Немецких и австрийских беженцев в Великобритании разделяли на три категории. Группу A немедленно интернировали, группу C приняли в качестве беженцев по расовому признаку или как антифашистов, группу B оставили на временной свободе. Разбрасывали по группам после опроса специальным комитетом — выясняли связи с немецким правительством, возможности для шпионажа, личные отношения.

Швейцария

Политика Швейцарии в отношении эмигрантов была довольно строгой. Законы, регулирующие условия предоставления убежища в этой стране, разрешали въезд лицам без гражданства или документов. Однако положения, добавленные между 1933 и 1938 годами под давлением экономического кризиса, ограничивали возможность получения каких-либо льгот от этого права. Доступ на территорию Швейцарии запрещали по целому ряду причин, например, из-за отсутствия средств. После 1933 года усилилось также непринятие тех, чьи «обычаи» слишком отличались от швейцарских. Подобное ограничение особенно касалось евреев.

Как минимум, больше 2 тысяч беженцев из Германии не получили права на въезд через границу с Францией (ею пользовали чаще, чем прямой немецко-швейцарской; выбраться из страны после усиления режима было практически невозможно). Отказывали любому, кто рисковал нарушить отношения Швейцарии с соседними странами. Боясь лишиться немецкого угля, Швейцария парализовала всю антифашистскую деятельность на своей территории. Фашистская Италия и Португалия нередко проявляли к немецким эмигрантам более гуманное отношение, чем либеральная Швейцария, сдававшая нелегалов гестапо. Если беженец выполнял даже небольшую работу, его высылали. Однако если он вдруг оставался в стране без средств, его тоже высылали.

Разумеется, и на территории Швейцарии, и среди других стран совсем иным было отношение к мигрантам, пользующимся какой-то известностью. Их чаще всего принимали активно и радушно. Так, например, в Швейцарии к Томасу Манну с его Нобелевской премией, разумеется, относились покровительственно.

СССР

Согласно Конституции 1925 года (статья 12) СССР предоставлял право убежища всем, кто вынужденно покидал свою страну из-за политических или религиозных взглядов. На практике это право предоставлялось немецким эмигрантам весьма экономно, и с 1936 года в Советский Союз пускали только тех, кому грозила смерть. Направление на Восток, в Москву, чаще всего выбирали коммунисты — им давали визы с большой охотой.

Убежище, однако, не всегда гарантировало безопасность: после подписания пакта Молотова — Риббентропа НКВД и гестапо провели серию конференций, направленных на расширение сотрудничества. Формально на встречах обсуждался обмен пленными и интернированными, но НКВД в результате также начал передавать гестапо беженцев-антифашистов из Германии. Известны истории возвращения Эрнста Фабиша (в 1934 году бежал в Чехословакию, затем в СССР, работал на строительстве электростанций, в 1938 году депортирован в Рейх), Макса Цукера (депортирован в 1939 году), Маргареты Бубер-Нейман (депортирована в 1940 году), Йозефа Бургера (депортирован в 1940 году). До начала войны НКВД отдал Германии несколько сотен ее бывших граждан.

После нападения гитлеровской Германии Советское правительство активно субсидировало антифашистские движения за рубежом — давало эмигрантам возможность публиковаться и присылало продовольственные посылки. Советские издательства выпускали до 250 книг на немецком языке в год, а в театрах поощрялись постановки немецких драматургов.

Франция

Францию выбирали за близость к Рейху, более или менее лояльную политику по отношению к эмигрантам и репутацию гостеприимной страны. Однако экономическая ситуация там вызывала большие опасения правительства — наплыв беженцев мог усугубить кризис. Кроме того, приходилось учитывать и реакцию правой прессы. С 1933 по 1939 год французская политика развивалась от относительной терпимости к жесткому неприятию. Эмигранты стали жертвами растущей ксенофобии. Политики напрямую говорили, что Франция «заинтересована в сохранении от 100 до 150 крупных интеллектуалов в качестве ученых или химиков», а всех остальных не стоит оставлять в стране.

США

Между 1931 и 1940 годами 114 тысяч немцев и тысячи австрийцев переехали в Соединенные Штаты. На следующий день после нападения Японии на Перл-Харбор Рузвельт приостановил процедуру натурализации итальянских, немецких и японских иммигрантов, потребовал от них зарегистрироваться, ограничил их мобильность и запретил им владеть предметами, которые могут быть использованы для саботажа, — например, фотоаппаратами и коротковолновыми радиоприемниками. Правительство США интернировало почти 11 тысяч немецких граждан в период с 1940 по 1948 год. Несмотря на количество эмигрантов, нашедших здесь убежище, Соединенные Штаты не имели большого значения в истории немецкой эмиграции с политической точки зрения. Прежде всего потому, что американцы, как правило, отказывали в визах коммунистам, наиболее политически активным элементам. Удаленность от Европы и чувство бессилия перед происходящими там событиями только способствовали воздержанию от политической деятельности.

С разной степенью послаблений неприязнь к мигрантам была характерна для всех стран. Государства готовы были принять беженцев в целом, но масштаб и интенсивный характер их наплыва заставил многие правительства пересмотреть свои взгляды. Историк Голо Манн, сын Томаса Манна, писал:

«Гитлеровский режим не любили, но тех немцев, которые отвергали гитлеровское господство и протестовали против него, не любили больше. Отсутствие направления в соответствующие органы, отсутствие действующего паспорта всегда вызывало подозрения. Те же вопросы: что именно вы хотите здесь? как долго вы собираетесь оставаться? когда вы уезжаете? — мы так часто слышали, и не только из уст чиновников».

Люди без гражданства и языка

Эмигрантские рассказы о поиске документов похожи на кафкианские романы. Изгнанники сталкивались с бюрократическими аппаратами, которые совершенно не желали им сочувствовать. Человек без гражданства вызывал недоверие. Кроме того, в мире нарастала германофобия. Некоторые даже упрекали эмигрантов в том, что они покинули страну. Клаус Манн рассказывал, что ему как-то бросили:

«У порядочного гражданина нет причин бежать из своей страны, какое бы правительство ни находилось у власти».

Поэт Макс Герман-Нейсе аналогично замечал:

«Оппозицию не любят нигде».

Правовой кодекс Германии предусматривал лишение гражданства лишь в очень ограниченных случаях. Однако гитлеровский режим дал себе право забирать гражданство любого, кто не проявил лояльности или отказывался вернуться в Германию по приказу. Поначалу эмигранты отнеслись к потере гражданства без особенного страха и даже с долей иронии или бравады. Они говорили, что Рейх, лишив их гражданства, оказал им честь. Альфред Фальк, член Лиги прав человека и Немецкого движения за мир, даже напечатал на своей визитной карточке, что он апатрид, то есть человек без гражданства. Однако эмигранты очень быстро поняли, что никакой услуги Германия им не оказала.

Помимо того что Рейх конфисковал всё их имущество, в некоторых странах, например в Швейцарии, потеря немецкого гражданства делала любой существующий вид на жительство недействительным, даже если паспорт эмигранта еще действовал. У бюрократов появилась возможность из-за отсутствия документов отказать в виде на жительство. Большинство европейских стран не собирались предоставлять беженцам новое гражданство. Его можно было получить только на законных основаниях, если эмигрант оставался в стране от трех до десяти лет (так было во Франции и Бельгии) и имел адекватные средства для существования. Эти условия были дополнены новыми пунктами — знанием языка или культуры, прохождением военной службы.

Получение временного статуса беженца тоже не давало гарантий. Без визы эмигрант не мог путешествовать. Для тех, у кого не было действующего паспорта, получение визы оставалось невозможно, а разнообразие правовых норм в Европе превращало охоту за визой в фарс. Стефан Цвейг описал эту ситуацию в «Мире вчерашнего дня»:

«Кроме того, каждую иностранную визу, указанную в этом проездном документе, отныне нужно было добиваться особо, потому что все страны с подозрением относились к „сорту” людей, одним из которых я внезапно стал, к изгоям, к людям без родины, которых не могли в крайнем случае депортировать в свое государство».

Судьба изгнанников в Марселе и их часто унизительная борьба за визы легли в основу романа писательницы Анны Зегерс «Транзит», опубликованного в 1944 году.

Эмигрантам запрещали работать (разрешения давали в редких случаях) и тем более вести политическую деятельность. Для многих из них отъезд стал не просто стрессом, но и фактическим отречением от всей прошлой жизни. Изгнанники (особенно если они не знали никакого другого языка, кроме немецкого) понимали, что никогда больше не смогут публиковаться или работать. Писатель и врач Альфред Дёблин писал швейцарскому журналисту Фердинанду Лиону 28 апреля 1933 года: «Я не могу быть врачом за границей и писать. Зачем? Для кого?»

Альфред Керр, самый известный берлинский театральный критик, отмечал в своем «Сентиментальном путешествии», опубликованном 1 июля 1933 года во французском журнале Les Nouvelles Litteraires:

«Никто не покидает родину ради забавы. Мы все любим сельскую местность, где мы были детьми. Мы привязаны к тем местам, где мы платили налог, и потом, изъясняться на иностранном языке очень тяжело».

В Праге, Вене, Цюрихе и Париже Керр продолжал ходить в театры, но с тоскливым чувством, будто теперь он просто зритель. Керр не мог представить, что он, возможно, никогда больше не сможет писать на немецком языке. Даже такой привилегированный человек, как Томас Манн, говорил:

«Я слишком хороший немец, слишком тесно связанный с культурными традициями и языком моей страны, чтобы думать о многолетнем изгнании».

Финансово эмигранты тоже жили по-разному. Генрих Манн жил в состоянии, близком к бедности, всего в нескольких километрах от Лиона Фейхтвангера, который диктовал свои книги среди старинной мебели. Чаще всего денег у бывших граждан Рейха не было. Они оставались изгоями для нового общества. Писатель Герман Кестен замечал:

«Я не знаю, в какой степени те, кто никогда не был вынужден покинуть свою страну, могут представить себе жизнь в изгнании, жизнь без денег, без семьи, без друзей и соседей, без родного языка, без действующего паспорта, часто без удостоверения личности или разрешения на работу, без страны, готовой принять изгнанников. Кто может понять эту ситуацию: быть бесправным, отвергнутым собственной страной, которая их преследует, клевещет и посылает убийц через свои границы, чтобы убить их?»

Тем не менее те из эмигрантов, у кого была возможность, писали книги, статьи в журналы, выступали по радио и пытались всеми силами донести до европейского сознания мысль о диктаторе, захватившем их страну. Они выступали предупреждением для предпочитавшей молчать Европы. В первые годы Третьего рейха пропаганда эмигрантов была для мира единственным источником достоверной информации о масштабах нацистского террора.

Лидер эмигрантов

Томас Манн в радиопередаче для немецких слушателей 26 июня 1943 года сказал, что из всех кровавых актов, совершенных нацистами, сожжение книг 10 мая 1933 года больше всего повлияло на мир и на решение многих об эмиграции:

«Гитлеровский режим — это режим сжигания книг, и он им останется».

Он добавил, что, тогда как в Германии этот инцидент давно стал забытой памятью, немецких эмигрантов за границей он продолжает преследовать. 10 мая 1943 года Нью-Йоркская публичная библиотека и 300 других крупных американских библиотек приспустили свои флаги в память о сожжении книг.

Генрих Манн часто вспоминал, что ему прислали обугленный экземпляр одного из его романов. Стефан Цвейг рассказывал в своей автобиографии, что один из его друзей подарил ему книгу, которую студент проткнул гвоздем. Эрнст Толлер сопроводил призыв, которым открывалась его произведение «Я был немцем» «Где вы были, мои немецкие товарищи?» пометкой: «Написано в тот день, когда мои книги были сожжены в Германии». Акцию, которую поначалу воспринимали несерьезной, даже фарсовой, быстро стали осознавать прологом к большим переменам на родине.

Томас Манн, в отличие от брата, долго балансировал между статусом немецкого писателя, книги которого всё еще печатались в Рейхе, и статусом эмигранта, к которым он причислял себя крайне осторожно. Окончательный и публичный разрыв Манна с гитлеровской Германией спровоцировала статья швейцарского критика Эдуарда Корроди, опубликованная 25 января 1936 году в газете «Neue Zürcher Zeitung» под заголовком «Немецкая литература в эмигрантском зеркале». Корроди осудил статью Леопольда Шварцшильда, появившуюся 11 января во французской «Neue Tage-Buch». Тот утверждал, что из всех культурных и материальных ценностей Германии полностью спасено только одно — немецкая литература, которая находился теперь полностью за пределами страны. Корроди возразил Шварцшильду, что книги Томаса Манна всё еще продаются в Германии, и напомнил, что Манн воздерживается от отождествления себя с эмигрантами.

3 февраля 1936 года Томас Манн направил в газету письмо. И хотя он отказался в нем критиковать писателей, которые не эмигрировали, он также упрекнул Корроди в том, что тот смешивает «еврейскую литературу» со всей антифашистской эмиграцией, напоминая, что многие уехавшие писатели не были евреями (как, например, он сам и его брат Генрих). Манн закончил свое письмо несколькими строками из Августа фон Платена, которые не оставляли сомнений в том, что и он теперь будет считать себя эмигрантом:

«Твердая, каждодневно питаемая и закрепляемая тысячами человеческих, нравственных и эстетических наблюдений и впечатлений убежденность, что от нынешнего немецкого режима нельзя ждать ничего хорошего ни для Германии, ни для мира, — эта убежденность заставила меня покинуть страну, с духовными традициями которой я связан более глубокими корнями, чем те, кто вот уже три года никак не решится лишить меня звания немца на глазах у всего мира. И я до глубины души уверен, что поступил правильно и перед лицом современников, и перед лицом потомков, присоединившись к тем, к кому можно отнести слова по-настоящему благородного немецкого поэта Августа Платена: «Но тех, кто к злу исполнен отвращеньем, / Оно и за рубеж погнать смогло бы, / Коль скоро дома служат злу с почтеньем. / Умней покинуть отчий край свой, чтобы / Не слиться с неразумным поколеньем, / Не знать ярма слепой плебейской злобы».

Преданный Вам,

Томас Манн»

Нацисты незамедлительно отреагировали, лишив писателя немецкого гражданства. Радикальный разрыв Манна с Германией, очевидно, расстроил Германа Гессе, который стремился сохранить те же связи с родиной. Манн писал Гессе 9 февраля 1936 года:

«Дорогой друг Гессе, не огорчайтесь по поводу сделанного шага <...>. Множеству страждущих я сделал доброе дело, это показывает мне поток писем <...>. На свой шаг я никогда не смотрел как на разрыв с Вами <...>. Я буду продолжать свою работу и предоставлю времени подтвердить мое предсказание (сделанное довольно поздно), что ничего хорошего из национал-социализма не выйдет. Но моя совесть была бы нечиста перед временем, если бы я этого не предсказал».

С тех пор Томас Манн, прежде аполитичный, фактически стал лидером эмиграции. Он говорил от ее лица, защищал бежавших немцев и при любой возможности напоминал о другой Германии, которая продолжает жить, но уже не в территориальных границах прежней страны, а там, где пишут и думают на немецком, где всё еще защищают честь и свободу. В 1939 году Томас Манн в книге «Лотта в Веймаре» писал о немцах Третьего Рейха:

«Они меня не любят, что ж, пусть будет так. Я тоже не люблю их, и мы квиты. Они думают, что Германия — это они, но Германия — это я. Пусть погибнет всё остальное — и корни, и побеги, но она уцелеет и будет жить во мне».

Место другой Германии в мире

В период Второй мировой войны такой выраженной германофобии, какая сопровождала Первую мировую, в обществе не наблюдалось. На общественное мнение влияла в том числе и деятельность немецких эмигрантов. В Британии, например, на вопрос «Кто является главным врагом — народ Германии или нацистское правительство?» в 1939 году только 6% отвечали: «Народ». В 1940 году после антинемецкой кампании в прессе этот процент увеличился до 50, однако затем вновь снизился. Британская пропаганда, так же как советская или американская, старалась поддерживать различие между «нацистами» и «немцами». По статистике Mass Observation, во время Второй мировой войны 54% ​​британского населения выражали сочувствие немецкому народу и заявляли, что война идет «не по их вине» и что это «война Гитлера, а не немецкого народа». Ту же риторику поддерживали в СССР. Иосиф Сталин писал:

«Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».

Однако будет ошибкой сказать, что немцев принимали с абсолютной радостью.

Эрих Мария Ремарк в романе «Тени в раю» рассказывает о беженцах, приехавших в США в конце Второй мировой войны:

— Вы не американец? — спросила девушка.

— Нет, немец.

— Ненавижу немцев.

— Я тоже, — согласился я.

Она взглянула на меня с изумлением.

— Я не говорю о присутствующих.

— И я тоже.

— Я — француженка. Вы должны меня понять. Война...

— Понимаю, — сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, — завидно примитивен.

Эмигрантов интернировали в специальные лагеря, допрашивали, арестовывали, за ними следили, любую их деятельность пытались пресечь. Их много критиковали за сам факт разлуки с родиной — упрекали в предательстве страны и возвращении к ней в форме иностранных армий. Даже когда всё давно закончилось, во время избирательной кампании 1961 года Вилли Брандту, будущему канцлеру Германии, стабильно задавали вопрос: «Что вы делали двенадцать лет за границей?» Внутри Германии многим казалось, что изгнанники счастливо живут в мирных городах, пока бомбят Ганновер, Дрезден и Берлин. И хотя отчасти эти упреки вполне обоснованы, за ними стоят истории непростой судьбы, сложных решений и драматических исходов: покончили жизнь самоубийством, не выдержав тяжести эмиграции, писатели Эрнст Толлер, Стефан Цвейг и Вальтер Газенклевер.

Философ Вальтер Беньямин покончил с собой в испанском пограничном городе Портбоу: несмотря на наличие у него американской визы, испанцы пригрозили вернуть всю группу эмигрантов в оккупированную Францию.

Интеллектуальная борьба эмигрантов с Третьим Рейхом не привела к значительным последствиям. Обсуждая «Немецкий народ» (книга Вальтера Беньямина, для которой он собрал в архивах и прокомментировал письма немецких интеллектуалов за сто лет, чтобы показать, каким может быть немецкий гуманизм; название и издание под псевдонимом должны были облегчить продажу книги в Германии; в России чаще переводят как «Люди Германии»), предназначенный для распространения в Рейхе, Теодор Адорно замечал: «Эта книга добралась до Германии невредимой и не оказала там никакого политического влияния».

Несмотря на призывы антифашистов, европейские государства так и не выступили против Гитлера до момента, пока конфликт не разросся до стадии мировой войны. Клаус Манн в «Поворотном моменте» предупреждал всех:

«Вы в опасности. Гитлер опасен. Гитлер означает войну. Не верьте в его любовь, предполагаемую миром! Он врет. Не заключайте с ним сделку; он не сдержит своих обещаний. Не пугайтесь его. Он не так силен, как кажется, еще нет! Не позволяйте ему стать таким. А пока достаточно жеста, крепкого слова с вашей стороны, чтобы помешать ему это сделать. Через несколько лет цена будет выше, это будет стоить вам тысячи человеческих жизней. Зачем ждать? Разорвите с ним дипломатические отношения! Бойкотируйте его! Изолируйте его!»

Эмигрантское антифашистское движение не слишком преуспело. Однако сам характер его борьбы был героическим. Наивно полагать, что несколько десятков тысяч эмигрантов могли изменить ход истории только благодаря своему интеллекту и своей привязанности к Германии. Битву с Гитлером они проиграли, но выиграли гораздо более важную — право представлять другую Германию. Эмигранты неизменно напоминали миру, что Третий Рейх — это не Германия, а Гитлер — это не немецкий народ. В апреле 1945 года, когда были обнаружены концентрационные лагеря, Альфред Канторович отметил, что понадобилась мировая война с миллионами смертей, чтобы мир узнал о том, что эмигранты постоянно повторяли с 1933 года.

В 1945 году в Библиотеке Конгресса США Томас Манн прочел доклад «Германия и немцы», в котором призвал не делить Германию на добрую и злую:

«Человеку, родившемуся немцем, в наши дни едва ли пристало взывать к состраданию, защищать и оправдывать Германию. Но разыгрывать из себя непреклонного судью и, угодливо поддерживая безграничную ненависть, которую его народ возбудил против себя, проклинать и поносить этот народ, а себя самого выставлять воплощением „хорошей Германии“ в противоположность злой, преступной нации, с которой, мол, он не желает иметь ничего общего, — такому человеку, как мне кажется, тоже не к лицу. Если ты родился немцем, значит, ты волей-неволей связан с немецкой судьбой и немецкой виной. <...> Немецкая беда — это только образ человеческой трагедии вообще. В милосердии, которое так насущно необходимо сейчас Германии, нуждаемся мы все».