«Люди жили, словно притаившись». Как Путин идет по стопам Николая I и куда этот путь ведет

Путинский авторитаризм и «мрачное семилетие»

Осмысление идущей уже почти год войны в Украине происходит во многих пространствах. Одно из них — исторические аналогии, которые позволяют лучше понять природу, причины и механизмы разворачивающейся на наших глазах трагедии.

До 24 февраля 2022 года наблюдатели и обозреватели чаще всего сравнивали «позднепутинский режим» конца десятых — начала двадцатых с брежневским застоем, имплицитно намекая на неизбежность будущей перестройки. Теперь, правда, выясняется, что это была терминологическая поспешность, и тот «поздний» режим, с иностранными агентами и подавлением последних митингов за Навального, не был еще «позднейшим» путинским режимом.

Иногда параллели проводились с существовавшими синхронно режимами народной демократии (ГДР, ЧССР, ПНР), которые институционально действительно больше походили на путинскую Россию, с их декоративной многопартийностью и элементами рыночной экономики. Реже — с поздними авторитарными режимами на «окраине» Европы (Франко в Испании, Салазар в Португалии, «черные полковники» в Греции).

C началом полномасштабного наступления российских войск и последовавшими стремительными изменениями во внутренней российской политике популярные аналогии сдвинулись на полвека назад — и сравнения были уже со сталинским СССР и гитлеровской Германией.

Наверное, все же наиболее точная параллель — николаевская эпоха, в том числе Крымская война, в которой Англия и Франция разгромили Россию, и предшествовавшие ей годы закручивания гаек, так называемое «мрачное семилетие». Путина и раньше сравнивали с Николаем Первым, в котором, по выражению Пушкина, было «много от прапорщика и немного от Петра Великого», но в последнее время эта аналогия становится все более очевидной.

Сам нарратив о «мрачном семилетии» существует в довольно упрощенном виде (обычно упоминают несколько особенно репрессивных лет накануне неизбежного краха николаевской России и последовавшие неизбежные «Великие реформы»), но история дает нам новые поводы взглянуть на этот период более внимательно.

Для начала: что такое «мрачное семилетие»? Хронологически им описывают период российской истории с 1848 по 1855 год, когда особенно сильно подавляли инакомыслие и ограничивали гражданские свободы.

Литературный критик Павел Анненков так описывал это время:

«Трудно себе представить, как тогда жили люди. Люди жили, словно притаившись. На улицах и повсюду царствовала полиция, официальная и просто любительская, да аппетиты к грабежу, нажитку, обогащению себя через государство и службу развились до неимоверности. Они даже поощрялись. Что тогда происходило под личиной добрых правил, беспорочного прохождения карьеры, начальнического достоинства! Три миллиона, украденные Политковским у инвалидов, можно сказать, под носом у всех властей, составляли еще безделицу перед тем, что делали сановитые мужи вообще».

В этот период российским подданным был практически запрещен выезд за границу. Тем же, кто уже находился за границей, предписано было вернуться под угрозой конфискации имущества, в частности, имений, которые приносили доход.

Одновременно зеркально был затруднен въезд иностранцев в Россию, вдобавок был фактически запрещен ввоз иностранных книг.

В стране была введена двойная цензура: так называемый бутурлинский комитет (названный по имени возглавлявшего его сенатора Дмитрия Бутурлина) повторно перепроверял уже прошедшие цензуру издания. Комитет даже предлагал подвергнуть редактуре богослужебный текст — акафист Покрову Пресвятой Богородицы, чтобы убрать оттуда «оскорбительные» строки про «незримое укрощение владык жестоких и зверонравных». Как писали в энциклопедии Брокгауза и Ефрона через полсотни лет, Бутурлин в шутку говорил, что неплохо было бы цензуре и Евангелие подправить.

Про того же Бутурлина позже Николай Некрасов в поэме про Белинского напишет:

Фанатик ярый Бутурлин,
Который, не жалея груди,
Беснуясь, повторял одно:
«Закройте университеты,
И будет зло пресечено!..»

И действительно: вопрос о закрытии университетов ставился всерьез, но царь на это не пошел. В итоге во всех университетах, кроме Московского, ограничили число мест — сделали не больше трехсот. Также подняли плату за обучение, а надзор за студентами и профессорами усилили.

Вдобавок сменили министра просвещения. Автор концепции «православие — самодержавие — народность» Сергей Уваров был отправлен в отставку как чересчур либеральный, а ему на смену пришел князь Платон Ширинский-Шихматов, который требовал, чтобы впредь все науки были основаны «на религиозных истинах в связи с богословием». Он запретил преподавание философии, политэкономии и зарубежного права.

Доходило до смешного. Ширинский-Шихматов пытался запретить транскрипцию греческих имен «по Эразму». Так, например, он требовал, чтобы Гомера называли исключительно Омиром (на греческий манер). Примечательно, что если до этого обе формы существовали в русском литературном языке (например, у Баратынского: «Но зелены в отечестве Омира // Холмы, леса, брега лазурных рек»), то после этого, как показывают данные Корпуса русского языка, такая форма перестала употребляться вовсе.

Как и сегодня, в первую очередь «закручивание гаек» било по тем, кто «высовывался» больше других и позволял себе, по мнению властей, больше прочих. Если сегодня это не только писатели, чьи книги стали убирать из библиотек или заворачивать в «иноагентские» обложки, но еще и журналисты, блогеры, актеры, музыканты, которых очно или заочно обвиняют в «предательстве страны», «награждают» статусом «иностранного агента» и так далее, то в то время это были прежде всего писатели. Поэтому наиболее ярко и выпукло «мрачное семилетие» можно проиллюстрировать тремя историко-литературными примерами — Достоевского, Тургенева и Герцена.

Достоевский

Уже упомянутый выше критик Анненков назвал «мрачное семилетие» «царством мрака» именно в контексте жесточайшего приговора Достоевскому.

Вместе с участниками кружка Петрашевского молодой, но уже популярный литератор Достоевский, который, в общем, даже и не являлся участником кружка, а скорее просто иногда заходил туда, был арестован рано утром 23 апреля 1849 года и на восемь месяцев помещен в Петропавловскую крепость.

Дело петрашевцев основывалось на донесениях агента полиции Петра Антонелли, который также входил в кружок. На основе его сообщений Иван Липранди по поручению министра внутренних дел составил доклад, который в итоге лег на стол царю.

В этом документе, в частности, говорилось:

«…Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

Приговор 13 ноября 1849 года был соответствующим этой вине, фактически придуманной в докладе Липранди:

«Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года из Москвы… копию с преступного письма литератора Белинского, — читал это письмо в собраниях... А потому военный суд приговорил его за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского… лишить... чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

При этом еще за четыре дня до назначенной казни смертный приговор Достоевскому де-факто отменили «ввиду несоответствия его вине осужденного». Сперва планировали казнь заменить на восемь лет каторги, но царь в итоге лично заменил на четыре года с последующей военной службой рядовым.

Естественно, ни Достоевскому, ни остальным не сообщили об этом решении. Они были убеждены в том, что их собираются казнить «расстрелянием», вплоть до объявления на Семеновском плацу.

Современники были шокированы столь варварской инсценировкой. Один из осужденных, Николай Григорьев, не выдержал и сошел с ума. Позже сам Достоевский описал свои ощущение устами князя Мышкина в «Идиоте». На него самого все это также оказало сильнейшее влияние — и физиологически (усилились его приступы), и идеологически (с ним стала происходить консервативная и религиозная трансформация, сходная с финалом «Преступления и наказания»).

Тургенев

В 1869 году вышли «Сочинения» Тургенева, на тот момент уже живого классика. Ему слегка за 50, на литературном Олимпе его теснят Толстой и Достоевский, критика и публика не очень благосклонно приняли его последний роман «Дым», сочтя его, мягко говоря, больше полемичным и публицистичным, нежели художественно великим.

И Тургенев обращается к прошлому. Для своего собрания сочинений он пишет литературные воспоминания — о Жуковском, Лермонтове, Крылове и других.

Начинает, конечно, с Гоголя. Рассказывает, как в 1851 году ездил к ужасно осунувшемуся Гоголю на Никитский бульвар, как через полгода Гоголь умер, а сам Иван Сергеевич отправился на месяц под арест за некролог Гоголю, запрещенный цензурой, и после сослан в орловское поместье.

Тургенев уточняет:

«Но все к лучшему; пребывание под арестом, а потом в деревне принесло мне несомненную пользу: оно сблизило меня с такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы от моего внимания».

Тургенев и без того находился под пристальным наблюдением. Даже его безобидные «Записки охотника» внимательно изучались цензорами. Сохранился, в частности, отчет, где высказывается мнение, что Иван Сергеевич намеренно «поэтизировал крепостных» и показывал, что они тоже люди, чтобы тем самым подспудно призывать к отмене крепостного права.

Более того, во время европейских революций 1848 года Тургенев вместе с Белинским оказался в Париже. Он стал очевидцем убийства заложников, перекрестного огня, строительства и падения баррикад. Все это ему не понравилось, и он на всю жизнь вынес отвращение к революции как идее — он был скорее умеренным либералом.

Но в период «мрачного семилетия» отвращения было недостаточно для доказательства лояльности. 28 апреля 1852 года Тургенев был арестован и приговорен к месяцу заключения на «съезжей» в Адмиралтейской части (по Петербургу даже ходил каламбур: «Говорят, литература не пользуется у нас уважением, — напротив, литература у нас в части»), а затем к ссылке в родовое орловское имение под полицейский надзор.

Причиной для ареста стало формальное нарушение цензурного ограничения. Точнее, даже не нарушение, а некоторая хитрость.

Дело в том, что после смерти Гоголя Тургенев написал статью-некролог и попытался опубликовать ее в «Петербургских ведомостях», но получил отказ цензора. Ничего крамольного в тексте не было. Историки спорят: либо цензора смутило слово «великий» применительно к Гоголю (дескать, это царю решать, кто у нас великий), либо же действовал вообще негласный запрет на упоминания Гоголя в прессе (после смерти Пушкина и Лермонтова цензура действовала похожим образом).

Но Тургенев очень хотел опубликовать этот текст. И он направил его в «Московские ведомости», где цензура его пропустила (ведомства просто не скоординировали свою работу).

Интересно, что ради Тургенева даже ввели временный запрет на посещение арестованных в Адмиралтейской части. Слишком уж много желающих направлялось каждый день выразить ему поддержку.

Герцен

В 1849 году по требованию Николая Первого было арестовано все имущество Александра Герцена и его матери в России. Арестовано неформально, решение суда будет только в декабре 1850 года.

Причина была очень проста. Герцен активно участвовал в европейских революциях — и отказался вернуться в Россию. Объявленный «вечным изгнанником» (это формулировка вердикта суда), Герцен тем не менее нашелся и в этой ситуации. Он писал об этом так:

«Я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне два билета московской сохранной казны [под залог имения]. Дела тогда, разумеется, не шли, курс был прескверный; условия его были невыгодны, но я тотчас согласился».

Герцен успел получить часть денег. На них по совету все того же Джеймса Ротшильда он «купил себе американских бумаг, несколько французских и небольшой дом на улице Амстердам, занимаемый Гаврской гостиницей».

А вот с обналичиванием остальных бумаг возникли проблемы. Когда агенты банкира обратились к российскому правительству, чтобы в свою очередь получить деньги по этим билетам, они получили отказ на основании того, что имущество арестовано. О разговоре, который состоялся после этого между Герценом и Ротшильдом, мы знаем из работ самого Герцена:

«Для меня, — сказал я ему, — мало удивительного в том, что Николай, в наказание мне, хочет стянуть деньги моей матери или меня поймать ими на удочку; но я не мог себе представить, чтоб ваше имя имело так мало веса в России. Билеты ваши, а не моей матери; подписываясь на них, она их передала предъявителю, но с тех пор, как вы расписались на них, этот предъявитель — вы, и вам-то нагло отвечают: деньги ваши, но барин платить не велел».

Герцен несколько дней так подзуживал банкира. Даже описывал российскую политику фразой «казацкий коммунизм».

В итоге Ротшильд решил надавить на Петербург, потому что оказалась затронута его репутация, а он в это время предоставлял займы российскому правительству. Добившись аудиенции у министра иностранных дел Российской империи графа Нессельроде, банкир фактически вынудил правительство Николая выплатить сравнительно малую сумму ради получения сумм куда более серьезных, а Герцен получил свои деньги, на которые позже и открыл ту самую вольную типографию, где печатался «Колокол». Можно даже сказать, что царь профинансировал «Колокол».

«Тьма сильней перед рассветом»

Любопытно, что «мрачное семилетие» — это специфический термин, существующий почти исключительно в отечественной историографии. В англоязычной, к примеру, литературе dark seven years или grim seven years упоминаются крайне редко — и только как пересказ того, что этот термин используют российские историки.

В западной же историографии все тридцатилетнее царствование Николая Первого традиционно описывают как единый авторитарный континуум, как период заморозков и репрессий.

Вероятно, отечественная усложненная дистинкция (выделение наиболее авторитарного этапа и без того авторитарного правления) происходит тут скорее из желания вычленять «оттенки серого», с одной стороны, а с другой стороны, опирается на живую историко-литературную традицию.

«Кто не жил в 1856 году в России, тот не знает, что такое жизнь», — писал молодой Лев Толстой, перефразируя французскую фразу про 1793 год. И он, конечно, выражал общее настроение. Несмотря на весьма болезненное поражение в Крымской войне, вся страна ликовала и ждала перемен.

Именно на этом контрасте с последовавшими смертью Николая Первого, поражением в войне, ожиданием реформ и самими «Великими реформами» и замечается «мрачное семилетие».

Из-за этого и сложился задним числом нарратив о том, что этот мрачный период был запрограммирован быть не очень долгим. Наиболее характерно эту мысль выразил литературный критик начала XX века Иванов-Разумник:

«…Давление сразу и внезапно усилилось настолько, что, очевидно, не могло продолжаться слишком долго; в беспросветном мраке чувствовалось приближение света, но, чтобы дождаться его, надо было пережить семь черных, тяжелых лет».

Здесь содержится логическая ошибка. Из-за того, что так произошло, не следовало, что так должно было произойти. Смерть Николая Первого, в каком-то смысле случайная (оделся легко и простудился на параде), вовсе не была чем-то ожидаемым. Он процарствовал тридцать лет, но ему было всего 56. Даже при тогдашнем развитии медицины он вполне мог оставаться на троне еще лет 15–20, и никто и ничто не могли этому всерьез помешать. И тогда «мрачное семилетие» превратилось бы в мрачное двадцатисемилетие. Достоевский оставался бы в Казахстане, Тургенев в орловском имении, а крестьяне — крепостными.

Истории с общей рамкой «тьма сильней перед рассветом» особенно хорошо рассказывать ретроспективно — как Тургенев в тех же своих воспоминаниях. Из момента самой тьмы очень трудно, если не невозможно нащупать, сколько еще осталось. Едва ли тот же Тургенев, когда сидел месяц под арестом, и тем более Достоевский на каторге всерьез полагали, что всего через пару лет все изменится.