Зарубежная русская литература. Как возвращались из эмиграции писатели сто лет назад — и почему не возвращаются сегодня

Бесхозные писатели

Цитируя известное стихотворение Евгении Беркович, писатели-эмигранты, вернувшиеся в Советскую Россию, могли бы в том же духе обратиться к нам: «…Не мог бы ты, дорогой мой внук,
никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук? Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт».
В 1920–30-е они возвращались в Советскую Россию вовсе не только из корыстных побуждений или тщеславия, как принято сегодня считать.

Сто лет назад советская власть была очень заинтересована в возвращении известных писателей. Сталин накануне съезда беспокоился, что многие писатели остаются «бесхозными». Естественно, для него литература была инструментом пропаганды; но нельзя не заметить при этом и некоторого болезненного чувства собственничества — по отношению к представителям «бывшей культуры». Сталин рассматривал их как символическую валюту, как культурный актив, которым нельзя разбрасываться.

В этом смысле показательна история Александра Куприна. В 1936 году писатель поделился своим желанием — «умереть на родине» — с художником Иваном Билибиным, а тот, в свою очередь, передал услышанное советскому полпреду во Франции Владимиру Потемкину. Посол в письме тогдашнему народному комиссару Николаю Ежову писал:

«Просится обратно в СССР. …Куприн едва ли способен написать что-нибудь, так как, насколько мне известно, болен и неработоспособен. Тем не менее, с точки зрения политической, возвращение его могло бы представить для нас кое-какой интерес».

Интерес был двоякий: советская власть возвращает писателя на родину, а писатель прилюдно кается (Куприн воевал на стороне белых во время гражданской войны). Весной 1937 года, когда Куприн вернулся в СССР, он якобы произнес:

«Я в Москве! Не могу прийти в себя от радости. Последние годы я настолько остро ощущал и сознавал свою тяжелую вину перед русским народом, чудесно строящим новую счастливую жизнь, что самая мысль о возможности возвращения в Советскую Россию казалась мне несбыточной мечтой».

Впрочем, по мнению некоторых биографов, высказывания подобного толка за Куприна придумывали советские корреспонденты, которые были к нему приставлены.

Нынешняя власть не то что не заинтересована в уехавших писателях; она еще и сознательно обрывает последние связи с ними, намеренно провоцируя их на политические высказывания с помощью пранкеров — чтобы еще больше усилить разрыв.

Дмитрий Быков и Людмила Улицкая объявлены иностранными агентами, Борис Акунин и Дмитрий Глуховский — преступниками и террористами; книга Владимира Сорокина «Наследие» запрещена в России, как и произведения многих других литераторов. Никакого представления о самоценности писательского таланта — независимо от политических убеждений — у нынешних кремлевских руководителей нет. Их действиями движет лишь мотив мести: лишить «предателей» последних заработков на родине (книги некоторых из них все еще продаются в России).

Это подталкивает писателей к тому, чтобы окончательно разорвать связи с Россией, притом что большинство из уехавших вовсе не были настроены радикально после отъезда. Кремль предпочитает сам прочертить линию резкого разрыва, тем самым окончательно отталкивая цвет нынешней русской литературы.

Народ как главный герой

У русских писателей конца XIX — начала ХХ веков «душа болела за народ»; проблема социального неравенства, несправедливости считалась для литературы ключевой, и, собственно, сама революция призывалась и была предсказана в романах задолго до 1917 года.

И вот, казалось бы, вековая проблема социального неравенства решена после 1917 года — пусть и не через просвещение или парламентаризм, как мечтали писатели-гуманисты, a с большой кровью, садизмом, жестокостью. Но так или иначе вековая мечта народа о справедливости осуществилась. Возвращение писателей в СССР было, выражаясь современным языком, попыткой «закрыть гештальт» — увидеть результаты трудов, своих в том числе.

Отношение «бывших» к революции могло быть резко отрицательным; но при этом присутствовало понимание, что революция есть фундаментальное решение народа о себе — и с этим выбором в любом случае нужно считаться, уважать его. Отношение интеллигенции к народному выбору с начала ХХ века описывалось в терминах почти религиозных. Волю народа интеллигенту рационально постигнуть невозможно, только с помощью откровения; незавершенный, что характерно, роман «Жизнь Клима Самгина» (1928) Горького именно об этом — о том, что интеллигент не в силах понять революции.

У вернувшегося Алексея Толстого в трилогии «Хождение по мукам» (1922–1941) большевизм уже представлен как укорененный в национальной и народной почве, а революция 1917 года — как высшая правда, постигаемая русской интеллигенцией.

Никакого «народничества» после 1991 года в писательской среде не наблюдалось. Нынешние литераторы предпочитали искать истоки страданий народа в его же тоталитарном, коллективистском сознании. Сорокин, Ерофеев, Петрушевская, Улицкая, другие представители «либерального» крыла литературы использовали для понимания народной психологии современные средства психоанализа и постмодернистские практики.

Мотив заботы, сочувствия народу — классическая тема русской и даже советской литературы (один из основных мотивов деревенской прозы, чей последний всплеск приходится на конец 1980-х годов) — в литературе начиная с 1990-х годов высмеивается, подвергается беспощадному анализу, считается устаревшим. И к тому же этот тезис был скомпрометирован 70-летней практикой соцреализма.

Постсоветский писатель пытался как можно дальше отойти от «совписов» — и таким образом как можно дальше отскочить от народнической темы. В этом высокомерии постсоветской культуры, равнодушии к народу сегодня можно найти истоки нового тоталитаризма в России — но это уже другой вопрос.

Однако факт состоит в следующем: быть поводырем, мессией, спасать, вести народ за собой — все эти нарративы в русской литературе с 1990-х считались дурным тоном. Постсоветский писатель яростно отбрыкивался от этой роли, отстаивая свое право жить частной жизнью.

Нынешняя война в известном смысле подтвердила худшие опасения о народе. Нет в колониальной войне никакой «высшей правды», которая была бы сегодня непостижима для интеллигенции. Напротив, тезис о том, что народ несет коллективную ответственность за агрессивную войну, за бездействие или политическую пассивность, вполне усвоен постсоветской интеллигенцией — благодаря переводам Ханны Арендт и Карла Ясперса (о чем свидетельствовала ожесточенная полемика в Сети с упоминанием обоих авторов после 2022 года). В отличие от 1920-х годов, сегодня никаких иллюзий о народе у литераторов нет.

Вперед, в прошлое

Само существование СССР в 1920–30-е годы воспринималось в Европе или в Америке как грандиозный интернациональный эксперимент по переустройству человеческой природы. Империи и демократии к тому времени считались чем-то «прошлым»; им прочили скорую гибель (с империями, кстати, так и случилось). Таким образом, советский проект был на самом острие мирового прогресса, рассматривался как большой шаг человечества вперед. Никто в начале ХХ века не мог знать, чем этот эксперимент закончится.

Еще не было ни ГУЛАГа, ни массовых репрессий, гражданская война считалась эксцессом, через который все страны так или иначе проходили; а возвращение на родину понималось писателями в том числе и как возможность вскочить на последнюю подножку поезда истории, который в противном случае уедет без тебя. Вместе с пайком и статусом писателя, который теперь гарантирован государством.

Сегодня все наоборот: война, развязанная Россией, описывается и понимается большинством интеллектуалов как попытка отменить саму современность, которую сегодня так или иначе символизирует Запад, и как бегство от нерешенных социальных проблем.

Поезд истории едет после 2022 года совсем в иную, чем в 1917 году, сторону (отключение YouTube в России — еще одно наглядное тому подтверждение). Возвращение в прошлое, в архаику едва ли может выглядеть привлекательным для большинства уехавших писателей.

От «мелких идей» к большим

Русская литература XIX–XX веков пронизана «большими идеями», которым обычно противопоставлялся западный мир «мелких идей», чистогана и бюргерства. Куприн писал: «Больших дел и больших идей эмиграция не ведает. Даже на сильную ненависть к виновникам ее бегства на чужбину у нее не хватает темперамента».

Еще один укорененный миф о западном мире — как о «красивой подделке», чем-то ненастоящем. У того же Куприна в записках: «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры. Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа...»

Общим местом тогда было и презрение к демократиям (именно на том, что демократии слабы, строили свои расчеты и тоталитарные вожди Италии и Германии в 1920–30-х). Не только в советском, но и в эмигрантском обществе демократия, парламентаризм ассоциируются с «лицемерием», как и занятие политикой.

«Когда из этой гнетущей атмосферы изолгавшейся демократии и лицемерной гуманности попадаешь в чистый воздух Советского Союза, дышать становится легко. Здесь не прячутся за мистически-пышными фразами, здесь господствует разумная этика, действительно more geometrico constructa, и только этим этическим разумом определяется план, по которому строится Союз», — пишет в «Москве 1937» Лион Фейхтвангер. Писатель выражал вполне общие для интеллектуалов того времени, в том числе и российских, ощущения.

Сегодня ни о каких «больших идеях» в связи с российским режимом речи не идет. Тезис нынешнего российского идеолога Александра Дугина о «войне как самопознании народа» не нов: ему сотни лет. «Война как очищение», нахождение смысла в разрушении других — все эти идеи также покрылись мхом со времен основоположника политического консерватизма графа Жозефа де Местра. Гуманизм был определяющим в литературе позднесоветской и постсоветской, милитаризм — редким исключением (как у Прилепина и так называемых попаданцев).

Российская пропаганда по-прежнему называет Запад «подделкой и имитацией»; но сегодня сам путинский режим прежде всего ассоциируется с этими понятиями — как пример манипуляции общественным мнением и подделка реальности. К тому же ХХ век научил интеллектуалов тому, что «большие идеи», как правило, оборачиваются большой кровью.

Антипрогрессизм — как идея противостояния слишком быстрому прогрессу — до известной степени мог бы стать сегодня такой «большой идеей» в России, привлекательной для интеллектуалов. Но критиковать прогресс и отрицать его — все-таки разные вещи.

Антиамериканизм, «борьба с гегемонией Запада» — также теоретически привлекательные для интеллектуалов — являются сугубо отрицательными идеями. Идеями в известном смысле маниакальными, фобиями. Идеология путинского режима строится лишь на разрушении уже существующего — в отличие от советского проекта, который все-таки предлагал строительство нового мира (другой вопрос — какой ценой).

Российская пропаганда сегодня взяла на вооружение писательские аргументы ХХ века про «мелочность» Запада, подделку и понарошечность. Нынешний консерватизм в России — это консерватизм гопника: он ловит тебя на каждом слове и заставляет «отвечать».

Важная часть советской пропаганды — тезис о массовой грамотности, образовании, а также о «самой читающей стране». Это было важным аргументом для уехавших писателей: в СССР ваши книги будут печататься миллионными тиражами, вас прочтет тот самый мужик, который, по Некрасову, «Белинского и Гоголя с базара понесет».

Будь путинская пропаганда не так топорна, она могла бы дать позитивную формулу русского мира: современный мир предпочитает чтению картинку; Россия может стать новым оплотом консерватизма — страной, где чтение опять возведено в особый культ. Лозунг нового консерватизма мог бы звучать так: «Вернем мир чтения!» — что могло бы, допустим, служить привлекательным аргументом для писателей.

Но хотя призыв снова стать самой читающей страной звучал в России в 2010-е — на самом деле путинский режим никогда не стремился к этому. Еще в нулевых годах Кремль сделал ставку на телевизор, ибо пассивным «человеком телевизора» проще манипулировать, чем активным (читающим, говорящим, спорящим).

Писателю в этом мире отведена лишь роль участника ток-шоу Владимира Соловьева — а никак не инженера человеческих душ. Певец Шаман с точки зрения режима — с его зацикленным рефреном «Я русский» — работает лучше, чем любой, даже идеологически близкий писатель (которого все-таки надо прочесть, что уже требует некоторых усилий). Антиинтеллектуализм и есть настоящая идейная база путинского режима. Никаких бонусов вернувшимся писателям он и с этой точки зрения предложить не может.

Квартирный вопрос

Почти все русские писатели-эмигранты в 1920–30-х жалуются на бедность. «Горька, как пыль карбида, берлинская тоска. …Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж: шесть рубашек (три у меня, три в стирке), желтые сапоги, по ошибке начищенные черной ваксой, и синие старые брюки, на которых я тщетно пытался нагладить складку», — пишет Шкловский. В 1941 году Алексей Толстой обратился с письмом к Сталину — с просьбой помочь писателю Бунину материально.

«Он пишет, что положение его ужасно, он голодает и просит помочь ему в том, чтобы наши издательства, переиздававшие его книги, оказали ему материальную помощь». В письмах знакомым Бунин действительно упоминал про «пещерный сплошной голод». Это было насущной, кричащей проблемой для уехавших — и часто играло решающую роль при возвращении в СССР (Бунин, правда, так в итоге и не вернулся).

Бизнес вокруг литературы, начиная с 1990-х, сложился как исключительно частный: государство почти самоустранилось. И хотя в качестве фантомной боли этот тезис у постсоветских литераторов звучал («раньше государство заботилось о тиражах, распространении, книгоиздательстве» и т. д.) — в реальности никто больше не мечтал вернуться под крыло государства.

Литературный рынок почти до самой войны сохранял в России свою независимость, хотя писатели, за исключением самых известных, не могли похвастаться большими гонорарами. Русская литература таким образом за прошедшие тридцать лет получила уникальный опыт независимого финансового существования. Писатели научились выживать без помощи государства — и этот опыт помог им в эмиграции. Уехав, они продолжают писать и, главное, издавать книги.

Так, недавно в Берлине вслед за немецким переводом вышел «Великий Гопник» Ерофеева на русском. Созданные уже после начала войны независимые издательства Freedom Letters и BAboоk — «Библиотека Бориса Акунина» — недавно заблокированы Роскомнадзором из-за отказа убрать книгу Сорокина «Наследие». Основатель издательства Freedom Letters Георгий Урушадзе после блокировки опубликовал на своей странице фото обложки романа со словами «Кремль запрещает — Freedom Letters разрешает».

Уникальность нынешней ситуации еще и в том, что писатели на этот раз уехали вместе со своими читателями: даже по самым консервативным оценкам речь идет о 500 тысячах эмигрантах после 2022 года. Этой читательской аудитории вполне хватит на то, чтобы писатель не чувствовал себя в одиночестве. Законы рынка (хотя западный издательский бизнес и отличается от российского) все-таки универсальны. Кроме того, у писателей сегодня есть возможность зарабатывать чтением лекций или журналистикой. Разветвленная система европейских и американских грантов для творческих людей не даст как минимум умереть с голоду никому из пишущих, даже начинающим.

В таких условиях неизбежно возникновение русскоязычной литературной индустрии за границей (как существует уже индустрия концертов или лекций). В обмен на возращение — что мог бы сегодня путинизм предложить писателю? Цензуру, дрожать за каждое слово — о том, как оно будет истолковано?.. Поэтому никакого потока возвращенцев по материальным причинам опять-таки не ожидается.

«Вы там никому не нужны»

Александр Куприн жаловался: «Эмигрантская жизнь вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах… Если уж говорить о том Париже, который тебе рисуется и представляется, то я его ненавижу». В открытом письме Николаю Чайковскому (1922) Алексей Толстой писал: «Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парием, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах».

Каким бы ни был известным и даже обеспеченным русский писатель — на чужбине ему все равно плохо; ему нужно слышать пение курского соловья и вдыхать запах пашни. Без связи с землей, с почвой, с которой писатель связан невидимой пуповиной, невозможно писать. Так, по крайней мере, считалось в ХХ веке.

Почти все известные современные российские писатели печатались, выступали в Европе и Америке и гордились количеством переводов на иностранные языки. Владимир Сорокин или Виктор Ерофеев последние тридцать лет уже и жили буквально на два дома (в Европе и России). Почва не является больше решающим фактором. Никто не хочет «умереть на родине» под надзором спецслужб.

Это опыт, которого не могли знать те же Алексей Толстой и Александр Куприн. «Только здесь, на родине, ваш настоящий читатель — только он способен оценить ваше слово». Это было важным аргументом для вернувшихся писателей в 1920–30-е годы. Однако сегодня понятие «читатель» тоже весьма абстрактно и не привязано к конкретной стране; читать книги любых, даже «запрещенных» писателей можно в сети. Таким образом, никакого разрыва с читающей аудиторией сегодня нет. Мало того. «Увезти русский язык с собой, чтобы он не воспринимался как собственность государства» — так сегодня формулирует кредо уехавших писатель Михаил Шишкин, живущий в Швейцарии.

Несмотря на всю кажущуюся малозначимость, печатное слово продолжает быть опасным для нынешнего российского режима. Режим боится свободного, неподцензурного слова — так же, как боялась его советская власть. Запрет книг в России, как обычно бывает, только усилит интерес к тому, что публикуется за границей. Это говорит о том, что литературу рано сбрасывать со счетов. Роман Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», как считается, стал тем архимедовым рычагом, с помощью которого удалось снести советскую власть. Книги живут долго. И работают вдолгую; на это, может быть, и могут сегодня надеяться писатели, уехавшие из России.