На днях папа римский Франциск заявил, что жестокость российских военных в Украине не присуща российскому народу. Потому что «русский народ — это великий народ; а жестокость идет от наемников — солдат, которые идут на войну, как на приключение. Я предпочитаю думать так, потому что имею большое уважение к русскому народу, к русскому гуманизму», — заключил первосвященник. Тогда же он вспомнил и русского писателя Фёдора Достоевского, особенно популярного на Западе. По мнению понтифика, Достоевский до сих пор «вдохновляет христиан к осмыслению христианства».
Слова Франциска вызвали широкую дискуссию не только в Украине (многие восприняли их как попытку выгораживать агрессора). Глухой ропот вызвали они и в католических Польше и Литве. Эти страны оказались в когнитивном диссонансе: резко осуждать главу своей же церкви нельзя, но и соглашаться с ним хотелось не всем. Так, на сайте литовского национального телевидения в разделе «Фактчекинг» вышла программная статья с мягкой критикой понтифика и разбором, почему Достоевский на самом деле не был гуманистом. Автор материала пробежался и по другим писателям:
«Путь от свободомыслия, антиправительственных взглядов к воспеванию империи прошли и другие русские писатели, в частности Лев Толстой. Он, как и другой русский классик, Михаил Лермонтов, лично участвовал в колониальных войнах Российской империи. Колониализмом по отношению к народам Кавказа, имперскостью проникнуто и творчество Лермонтова».
Впрочем, последнее высказывание некорректно даже фактологически: Лев Толстой просто не мог пройти путь от антиправительственных взглядов до воспевания империи хотя бы потому, что у него ни на каком из этапов творчества не было ни антиправительственных взглядов, ни воспевания империи. Напротив, на протяжении всей жизни Толстой придерживался отчетливо антимилитаристских взглядов. Он показывал войну не как что-то бравурно-славное, а как нечто экзистенциально ужасное — особенно это чувствуется в романе «Война и мир». Да еще в «Севастопольских рассказах», когда юный Толстой был, как сказали бы сегодня в России, «военкором в Крыму», он писал:
«…Или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они не совсем разумные создания, как у нас почему-то принято думать».
И это было опубликовано без цензурных изъятий! Российское правительство, ведомством которого была православная церковь, действительно было в разладе с уже пожилым графом Толстым — за его собственные интерпретации Евангелия, но едва ли эту позицию можно назвать антиправительственной.
Если же искать позицию Толстого по «имперскости», то надо открывать «Хаджи-Мурата» — самый антиколониальный по своей оптике текст во всем корпусе русской литературы. При этом для самого Толстого он скорее психологический, пронизанный эмпатией к формальному врагу. Он вообще всегда сознательно находился вне политического измерения, вне партийных лагерей журналов — в отличие от, например, Тургенева и Некрасова.
«Хаджи-Мурат» Толстого — самый антиколониальный по своей оптике текст во всем корпусе русской литературы
Ни империалистом, ни колониалистом нельзя назвать и Михаила Лермонтова — его самого сослали в 1837 году на Кавказскую войну за стихи на смерть Александра Пушкина, вызвавшие неудовольствие Николая I.
Так что, кроме нескольких од XVIII века, аналогичных им панегириков Сталину да разве что «Скифов» Блока (заведомо созданных как пощечина), нигде и никогда действительно хорошая русская литература не славила правительство, правителя и имперскую идею. Конечно, были и во времена Пушкина царские прихлебатели вроде Фаддея Булгарина, и в советские времена были производственные романы, но история оставила их на обочине.
Вообще корпус русской литературы и, в частности, школьной классики так велик, что из него можно при желании и умении надергать достаточно цитат и примеров, подводимых под любой нарратив.
Хотите доказать, что русская литература последовательно умаляла и оскорбляла Украину и украинцев? Приведите для начала цитату из пушкинской «Полтавы», где предатель и «иностранный агент» Мазепа говорит о независимой державе Украине:
Давно замыслили мы дело;
Теперь оно кипит у нас.
Благое время нам приспело;
Борьбы великой близок час.
Без милой вольности и славы
Склоняли долго мы главы
Под покровительством Варшавы,
Под самовластием Москвы.
Но независимой державой
Украйне быть уже пора:
И знамя вольности кровавой
Я подымаю на Петра.
Надо вспомнить и набившие оскомину стихи «Клеветникам России», написанные в период, когда возвращенный из ссылки Пушкин пытался примириться с Николаем I и адаптировать свои прежние либеральные взгляды под новые последекабристские реалии:
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Стоит еще прибавить пару очевидно снобски-оскорбительных пассажей об украинском языке из Тургенева в «Рудине»:
«Вы говорите: язык… Да разве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести следующую, первую попавшуюся мне фразу: «Грамматика есть искусство правильно читать и писать». Знаете, как он это перевел: «Храматыка е выскусьтво правыльно чытаты ы пысаты…» Что ж, это язык, по-вашему? Самостоятельный язык? Да скорей, чем с этим согласиться, я готов позволить лучшего своего друга истолочь в ступе…»
И у Булгакова в «Белой гвардии»:
«Я позавчера спрашиваю эту каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю, как по-украински «кот»? Он отвечает «кит». Спрашиваю, «а как кит»? А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется».
И увенчать все это стихами Бродского:
…Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?..
Получается простенький, черно-белый нарратив: русская литература сверху вниз смотрела на Украину и приучала так же смотреть на нее своих читателей. Но на любой другой нарратив тоже несложно найти подходящие примеры. Например, о многолетних антивоенных и гуманистических традициях русской литературы. Вспомнить Николая Ростова из «Войны и мира» — в его первый схватке, когда пришлось ему поджигать города. Или пацифистские стихи Николая Некрасова, написанные на излете Крымской войны в 1855 году:
Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя.
Увы! Утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
У того же Пушкина можно найти совсем другую цитату: «Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся».
Или у Лермонтова:
Жалкий человек! Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем, но беспрестанно
И напрасно один враждует он — зачем?
В 2022 году много раз вспоминались и стихи Евтушенко — «Хотят ли русские войны». Под другим углом можно посмотреть и на упоминания Украины в его творчестве.
Или начать с уже упомянутого Мазепы в пушкинской «Полтаве». Да, это герой вроде как отрицательный. Но это борец за свободу своего Отечества — фигура романтическая. Он прямым текстом артикулирует идею о необходимости независимой Украины — вообще-то впервые в русской литературе!
Однако Украина последовательно предстает в русской литературе как абсолютно иное место, по сравнению с сонной Москвой и депрессивным Петербургом. Любому читателю ясно, что это цветущее место, где жизнь бьет ключом и где живут вольные люди — так непохожие на русских крестьян.
Таковы примерно все украинские произведения Николая Гоголя — ведь он пишет о своей родине:
«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник — ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху всё дышит, всё дивно, всё торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь!»
Или у Лермонтова:
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных.
У Чехова в «Человека в футляре»: «Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает древнегреческий».
У Бунина в «Жизни Арсеньева»: «Шевченко — совершенно гениальный поэт! Прекраснее Малороссии нет страны в мире».
У Маяковского:
«Говорю себе:
товарищ москаль,
На Украину
шуток не скаль.
Разучите
эту мову
— на знаменах
— лексиконах алых, —
эта мова
величава и проста».
Надергать цитат из русской классики и быстро состряпать любой вывод на актуальную политическую тему очень просто. Не нужно большого ума, чтобы поставить «диагноз» целой культуре по нескольким цитатам. Если вообше можно рассуждать об ответственности русской литературы за войну и военные преступления, то говорить надо, скорее, не о русской литературе как таковой, а о «русской литературе» как школьном предмете. Так, Бродский, помимо оскорбительных стихов про Тараса Шевченко, писал, что «при слове “грядущее” из русского языка выбегают черные мыши и всей оравой отгрызают от лакомого куска памяти, что твой сыр дырявой».
Если вообще можно рассуждать об ответственности русской литературы за военные преступления, то говорить надо скорее о «русской литературе» как школьном предмете
Из нашей же коллективной памяти при словах «русская литература» тяжелой поступью выходит учительница. И входит в школьный класс, где пахнет мелом и мокрыми тряпками. Над пыльными шкафами висят не менее пыльные портреты классиков с суровыми лицами. В руках учительницы — методичка, утвержденная чуть ли не лично товарищем Сталиным. Там давно определено, кто луч света, а кто — нет. У кого свободолюбивая лирика, а кто реакционер и вообще клеврет деспотизма. Кто лишний человек, кто маленький, а кто новый. Учительница прогуливается между парт, как тюремщик по двору, и диктует. Надо записать и заучить, а на следующем уроке рассказать, что именно Катерина не что иное, как луч света в темном царстве, а почему и что вообще это значит — этот вопрос порочен по своей природе и контрпродуктивен, он ведет на скользкую дорожку рефлексии и сомнений. Школьная литература учит зубрить, а не рассуждать или сопереживать. А еще школьная литература дает навыки конформизма — почти на рефлекторном уровне. Сначала ты учишься писать в сочинении то, что сказано в книге, а не то, что думаешь. А потом ты «просто» выполняешь приказ командира.