«Я был очень зол на взрослых». Семен Трескунов об ответственности за войну, совести и профессии

Слушать:

Apple Podcasts

Google Подкасты

Spotify

Яндекс Музыка

Ксения Ларина: Здравствуйте, дорогие друзья, дорогие зрители, дорогие подписчики нашего канала, это канал The Insider Live, меня зовут Ксения Ларина, и, как обычно, каждую неделю мы встречаемся с людьми. Настоящими людьми, хорошими людьми, и сегодня у нас действительно хороший человек, хотя я понимаю, что его задолбало уже такое представление, как «хороший мальчик», – но пока никуда не деться. Это Семён Трескунов, замечательный гражданин, актер и человек. Привет.

Семён Трескунов: Приветствую, Ксения, приветствую, зрители. Всем привет.

Ксения Ларина: Семён находится не в России (для тех, кто, может быть, не знает). Семён регулярно пишет у себя в Facebook совершенно потрясающие тексты, и это дает мне надежду на то, что у Семёна всё будет хорошо, говорю я вам так, поскольку талантливый человек – он обязательно найдет себе применение, где бы он ни находился.

Перед тем, как начать разговор, я хочу прочитать одну цитату, которая вот буквально перед эфиром пришла ко мне в ленту. «Вся наша Россия распалась на два лагеря. На лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине, и на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по этим улиткам. Это написал Аркадий Аверченко ровно 100 лет назад в 1923 году». Похоже?

Семён Трескунов: Ну, честно могу сказать, что в последнее время стараюсь избегать каких-то... Как это называется? Дихотомия! Я имею в виду, не разделять людей на какие-то категории. Мне почему-то сразу вспомнилась цитата, есть такой рэп-исполнитель – Horus, он с Оксимироном часто выпускал треки. У него есть строчка, что нас поделят на секущих и на секомых, думаю, что это в одном смысловом ряду стоит. Не знаю, если говорить в этом направлении, мне кажется, что глобально мир всегда был поделен на людей, для которых личное человеческое достоинство важнее всего остального, и на других людей, для которых то самое человеческое достоинство не на первом, не на втором и, может, даже не на третьем месте. Не знаю, почему так происходит. Хотелось бы сказать, разница воспитания... Но нет, я думаю, это скорее про выборы.

Ксения Ларина: Давайте тогда немножечко покрутим пленку назад, может, даже не немножечко, а множечко, поскольку в первый раз с вами встречаемся. Я всегда этим вопросом задавалась, когда вас слушала как человека, как личность. Откуда, как это? Я знаю, что вы московский человек, из Москвы, это важно. А что еще? Каким образом появился такой человек на свете: со своим восприятием мира, с чувством собственного достоинства, о котором вы уже сказали. Это воспитание или что-то другое?

Семён Трескунов: Я думаю, это совокупность каких-то факторов. Я родился в Москве, при этом я не коренной москвич. У меня мама – она москвичка, папа родился в Петропавловске-Камчатском, всю жизнь прожил в городе Крымск Краснодарского края – не всю жизнь, до 17 лет – потом переехал в Москву, отучился здесь в двух университетах, с тех пор жил в Москве. Родился я в 99-м году, где-то там на севере Москвы, в Дегунино. Единственное, что могу здесь сказать, что отец, с которым я рос, пестовал во мне вот это желание что-то формулировать, артикулировать, поэтому часто водил меня в театры. У меня же еще есть младший брат. И мне очень хорошо помнятся из детства эпизоды, когда после каждого представления мы ехали в машине домой, и он задавал вопросы, на которые у меня как у ребенка не было, конечно, заготовленных ответов, но у меня была страсть их как минимум искать. Он это пестовал во мне всегда, инспирировал – думаю, что это его заслуга. Плюс бабушка моя, с которой, собственно, я научился читать, у нее была такая библиотека в квартире, где было полное собрание сочинений Александра Романовича Беляева. Собственно, наверное, я с них и начал. Потом мне мама подарила собрание сочинений Герберта Уэллса – где-то на 11 лет. Я тоже их все прочитал. Потом Стругацкие и так далее. Я всегда находился в таком мире литературы, поэтому, наверное, со мной приключился такой синдром Дон Кихота, я начитался рыцарских романов и решил сам брать шпагу. Да, я думаю, во многом здесь всё решают какие-то литературные предпочтения. В том смысле, что у меня не было других развлечений. Я помню, в 2008 году, когда был кризис, у меня даже не было телевизора. Для меня было огромным счастьем, когда папа привозил с работы компьютер с дисководом, я мог взять какой-то диск и посмотреть кино. Единственным развлечением у меня тогда были книжки. Конечно, я пытался найти точки соприкосновения с героями, представлял, какая у меня была бы жизнь, если бы я был на их месте. Механизм представления: каково это – быть в шкуре другого человека – мне потом позволил заниматься профессией, которой я так долго занимался. Литература первична.

Ксения Ларина: Тем не менее, в начале, когда я вас представляла, сказала, что вы хороший мальчик. Потому что, действительно, тут важно сказать, что Семён замечательный артист, он – ребенок-артист. Тут важно сказать, что дети-артисты – что-то трагическое всегда. Складывается всё ужасно потом. Человек, получив свою порцию звездной славы, вряд ли может это повторить в течение жизни (стучу по дереву, тут другой случай). Зачем тогда, если для вас важно восприятие мира и погружение в какое-то миропонимание, – как это совместить с желанием сниматься в кино, в рекламе? Насколько я понимаю, всё началось с рекламных роликов. Хорошенького мальчика привели на съемочную площадку. Семья, которая не имеет никакого отношения к шоу-бизнесу уж точно. Как это получилось, как это совместилось? Мне кажется, что такие родители... Я бы вообще на пушечный выстрел не подпустила своего ребенка. Как это произошло?

Семён Трескунов: Это уже за давностью лет больше байку напоминает, когда невозможно восстановить реальную хронологию событий. Кратко если, увлечение литературой привело меня в мироощущение, когда я, будучи ребенком, уже четко понимал, что хочу быть писателем, – сначала это была просто графомания, желание что-то складывать из собственных мыслей, потом, конечно, когда я рос и развивался, стало понятно, что хочется создавать какое-то литературное пространство с какими-то героями. В общем, годам к одиннадцати я уже писал свой роман, повесть – не помню уже, что это было, но я помню, что далеко продвинулся благодаря своей графомании. Помню, что компьютер, на котором я это писал, с ним что-то случилось, всё написанное пропало, и я очень расстроился. Для меня это был первый провал, меня подвел прогресс – подвел мои таланты, в общем, я очень сильно горевал. А мама, это были десятые годы, такие самые еще вегетарианские, как теперь понятно, видимо, из-за сытой жизни, еще из-за чего-то, было большое производство и рекламы, и кино, и всего на свете. И стало понятно, что дети – такие же персонажи ,участники этой реальности, они должны участвовать в этих роликах, при этом их не выпускают из театральных вузов. Они должны быть! У взрослых людей должны быть дети – и нужно где-то брать этих детей. Тогда появились эти кастинг-агентства – у нас агентство появилось буквально в соседнем районе. И меня мама, которая тогда училась, и с подружками снималась в какой-то рекламе (тогда в рекламе мог сниматься кто угодно), она в качестве... Видимо, хотела дренаж такой провести к моей негативной энергии после неуспеха с книгой, и она меня привела на кастинг рекламы. Как сейчас помню, наверное, это ИКЕА. Была. Я тогда очень смешно выглядел: она меня летом брила налысо, чтобы мне не было жарко. Там надо было петь, танцевать, читать стихи, я ничего из этого не умел. Я еще помню, когда зашел в этот коридор, где сидят дети, все сидели играли в какие-то плейстейшны, а я подумал, что у меня будет шанс, если я буду знать текст. Я пошел туда сразу, где был текст, взял листочек и сидел с ним. В этот момент, наверное, и проявился какой-то метод, который мне потом помогал. Я очень любил всегда заниматься тем, чем мне нравится заниматься. Мне тогда очень понравилось, тот опыт понравился, первый самый. Должен сказать, не обошлось тогда без некоторой доли везения. Несмотря на то, что мне понравилось, мы с мамой ходили еще год – и на разных этапах, ну, я ни разу не доходил до финала. Это было удручающе, казалось, вот-вот-вот – и ничего не происходило. И по истечении какого-то года какая-то очередная реклама... Причем я заболел, я не мог поехать, мне было очень плохо. Мать меня уговаривала, я говорил: «Нет, я не хочу, я умираю». Она накачала меня таблетками и сказала, что я пожалею, если этого не сделаю. Мы поехали – и я получил свою первую роль в рекламе МТС. Вот так примерно и получилось. Даже всё забавно, будучи ребенком на рекламе МТС я познакомился с девушкой, которая была художником по костюмам, – и она пошла работать на полнометражный проект, и ровно такая же ситуация: нужен ребенок, где взять – я знаю одного. И всё!

Ксения Ларина: Еще пара вопросов по прошлому, и перейдем к настоящему. Правильно ли я понимаю, что у вас нет высшего образования, или «Википедия» ошиблась?

Семен Трескунов: Нет, не ошиблась, я неуч.

Ксения Ларина: Как это вообще могло произойти? С такими мозгами и с такими талантами и с таким желанием, как я понимаю, учиться, потому что, по моему восприятию, у вас талант ученика, он очень важен для человека в любом возрасте, а уж в молодом тем более.

Семен Трескунов: Мне кажется, я всегда был человеком любопытствующим, поэтому мне ничто никогда не мешало учиться самостоятельно. Плюс у меня всегда были какие-то менторы, значимые родственники, вроде отца, бабушки, с которыми у меня была крепкая, доверительная связь, с которыми я мог обсуждать свои художественные впечатления, свои исторические экскурсы куда-то и так далее. То есть у меня всегда было свободное пространство для дискуссии. Плюс, я в целом всю жизнь страдал от гомогенизации, которая происходит в школе, в институте и так далее... Которая всё время. Школа мне казалась местом, где, мне казалось, все хотят, чтобы я был, как все. То, чего мне не хотелось, – быть как все. Поэтому, когда я закончил школу, у меня была такая дилемма. Я любил английский язык, я очень хотел поехать учиться в Америку, я даже прошел первый этап интервью, получил визу на три года, чтобы поехать в кампус и всё посмотреть. И в последний момент после школы струсил. Я подумал, что сколько таких уже уехало, и что, и где – и я для себя решил, что из соображений личной выгоды мне выгоднее остаться, потому что у меня идет карьера, потому что, как вы справедливо заметили, я в тот момент уже переходил из категории актера-ребенка, как минимум, в молодого взрослого, и чтобы закончить эту историю, я думал, что мне всё равно надо пойти куда-то учиться, я подал документы во ВГИК, в мастерскую Александра и Владимира Котов, у которых не раз работал ребенком. Я прошел три отборочных тура художественных заданий, и в итоге не попал. Я помню, это был 17-й год, было 13 бюджетных мест на режиссерский курс, что мне уже тогда казалось немыслимым – на огромную страну в самом главном киновузе – всего 13 учебных мест. Но вторая немыслимая вещь, которая со мной произошла, – меня подвела моя неприязнь к школьной гомогенизации, потому что потом, когда суммируются баллы после художественных заданий, туда суммируются ГТО и олимпиады школьные, которые я успешно игнорировал, манкировал. Я оказался аккурат на четырнадцатом месте, что-то такое ироничное. Я, естественно, второй раз расстроился, позвонил отцу, сказал, что не хочу идти учиться за деньги. Он сказал: «Поддерживаю тебя». С тех пор я и не учился. Последняя моя попытка учиться – буквально за год до войны я поступил в школу индустрии на шоураннера, к Андрею Николаевичу Пешину. Я проучился полгода, началась война – и я самоустранился.

Ксения Ларина: Я тогда спрошу еще, учитывая, что у вас нет такого специального образования, высшего образования, то, что проходили все люди нормальные, – но учителя-то есть, это не отменяет учителей. Поэтому у меня вопрос к вам, кого бы вы назвали, кто повлиял на вас с точки зрения профессиональной, ну, и вообще – учитель, может быть, в самом высоком смысле этого слова – наверняка какие-то идеи есть?

Семён Трескунов: Безусловно, такие люди есть. На разных жизненных этапах они были разные. Первый мощный импринтинг у меня случился, как у утенка с уткой, с Александром Юрьевичем Карпиловским, который утвердил меня в фильм «Честное пионерское», который потом получился такой трилогией ностальгической. Я впервые, будучи ребенком, работал – от меня требовалось чуть больше актерских усилий, чем в каких-то более простых повествованиях, это был для меня вызов, это было тяжело, но тем не менее мне понравилось, потому что, несмотря на то, что я ребенок, ко мне относились, как к взрослому... Это моя кошка.

Ксения Ларина: Представим человека. Потому что я всё время делаю вид, что кошки нет, – а она есть. Поэтому давайте ее представим, чтобы люди понимали, что да, это кошка.

Семён Трескунов: Это моя кошечка Шакти, в декабре ей будет два года, мы завели ее еще в России, за месяц до войны ровно. Она уже успела пожить в Турции, в Израиле и вот – в Испании.

Ксения Ларина: Привет, дорогая.

Семен Трескунов: Вот. Карпиловский, потом мощным таким для меня была открытием и мощной дружбой, которая сохраняется по сей день, разумеется, Оксана Карас, с которой мы сделали два фильма и по сей день остаемся друзьями. Она самый близкий мой ментор. Я с ней всегда делюсь своими этюдами письменными, и она со мной тоже всегда делится, очень внимательно относится к моему мнению, и меня это радует. И наверное – не наверное, это точно – последние годы я был захвачен режиссерским методом Андрея Николаевича Першина, он же Жора Крыжовников, мне действительно понравилось с ним работать. Мне безумно понравился сериал «Звоните Ди Каприо», когда он вышел, я ничего подобного на тот момент не видел ни на телевидении, ни на стримингах. Мне это понравилось очень сильным, и во время работы над фильмом «Родные» у нас были разговоры. Он мне посоветовал огромное количество книг, которые на данный момент я могу сказать, что если не сформировали, то точно дополнили мою профессиональную картину мира. Это и монография Товстоногова, «Товстоногов репетирует и учит» и «Профессия режиссер», Эфроса «Профессия режиссер» и «Репетиции – моя любовь». Я всё это взял и начал читать и таким образом познакомился с таким мощным инструментом, как театральная режиссура, потому что самым важным было то, что я не имел театрального образования, исключительно с кино взаимодействовал. И, конечно, наверное, актеру достаточно знать про специфику работы с камерой, ну, я имею в виду, что она отличается от специфики работы в театре, как ни крути, но, конечно, режиссеру непозволительно не знать основы театрального искусства, потому что именно в театральном искусстве зашифрованы какие-то очень важные вещи о том, как работать с актером, о том, как работать с пространством, о том, как работать с действием психофизическим и так далее. Это было очень классно. Если говорить про актёров, – Михаил Олегович Ефремов, с которым я тоже имел счастье два или три раза работать, наверное, был моим соулмейтом, я очень по нему скучаю.

Ксения Ларина: Прекрасные люди. Хочу сказать, что Оксана была у нас в гостях уже после начала войны, поэтому мы можем смело передать ей слова любви, большой привет. Я уверена, что она смотрит, будет смотреть наш разговор, поскольку действительно относится к вам с невероятной любовью. И вообще она молодец.

Семён Трескунов: Это взаимно. Я тоже ее люблю.

Ксения Ларина: Андрей Першин тоже был, Жора Крыжовников, я его еще помню как Андрея, мы с ним беседовали, это было до войны. Вот смотрите. Вы назвали Оксану, Андрея, Котов, Мишу Ефремова. Как по-разному складываются судьбы людей. Наверняка вы следите за тем, как складываются судьбы ваших учителей.

Семён Трескунов: Безусловно.

Ксения Ларина: И если вот говорить про Оксану, которая человек абсолютно бесстрашный, самостийный, и чувство собственного достоинства – определяющее в ее личности и в таланте в том числе, то у Котов по-разному, вы это видите. У Жоры Крыжовникова тоже, как я поняла, старается, что называется, встроиться в существующие предлагаемые обстоятельства и работать в тех обстоятельствах, которые вот так складываются. С каким чувством вы за этим наблюдаете, ждете ли вы от своих учителей поступка? Часто ли приходится разочаровываться?

Семён Трескунов: Ой, Ксения, знаете, это очень непростой вопрос. Чтобы не слукавить и быть до конца откровенным, ну, наверное в тот момент, когда я был захвачен этой эмоциональной бурей, когда мир разделился на «до» и «после», ну, конечно, какая-то моя природная встревоженность получила серьезное продолжение и переросла если не в озлобленность, то во что-то деструктивное. Я был очень зол не только на своих учителей, но и в целом на взрослых, потому что я вдруг обнаружил, что вокруг меня – дети, которым исполнилось 50. Это было очень странным открытием для меня. Потому что, я не хочу к таким совсем обобщениям приходить, но только могу сказать, что мои друзья, с которыми я рос на улице, обсуждал книжки и так далее – у меня складывается такое ощущение, что мы из-за доступности, открытости мира, еще из-за каких-то факторов, может быть, сытой жизни, мы сформировались какими-то самостийными, вы хорошее слово употребили. Я не знаю, с чем это может быть связано. Наверное, с тем, что большинство людей, которые сейчас взрослые, – так или иначе выходцы из Советского Союза, это люди, которые если не напрямую, то как-то косвенно наследуют советскую традицию педагогического воспитания и каких-то отношений в семье и так далее.

Ксения Ларина: И искусства компромисса.

Семён Трескунов: Да, я это имею в виду. То есть, не то чтобы это как-то совсем плохо. Наверное, в этих категориях нет смысла тоже на это смотреть. Но вот в том контексте тех обстоятельств, в которых мы оказались, мне казалось, это очень плохо. Я чувствовал разочарование, боль и предательство. И я не знаю, следили вы или нет – у нас вокруг этого и завязалась дискуссия с Константином Юрьевичем Богомоловым. Мне показалось, что вместо того, чтобы ругать эмигрантов, обладая его медийным весом, обладая его авторитетом, респектабельностью он мог бы по щелчку пальцев просто не зиговать. Знаете, Рома Волобуев написал хороший текст, по-моему, на эту тему: что для людей, которые известны, которые популярны, цена, которую они платят, чтобы считаться героями, – цена их поступка – ничтожно мала, по сравнению с обычным человеком. Там, где Алексею Навальному или Саше Скочиленко нужно будет сидеть в тюрьме 8 лет, человеку, который защищен медийно, достаточно просто красиво отказаться в моменте. Там приводят в пример какого-то дирижера, который остался в Германии, ему сказали, к вам придет Гитлер, надо будет зигануть, он такой: «Да-да, конечно». Пришел Гитлер, а он вышел на сцену, говорит: «Извините, у меня палочка, не могу. Начинаем». Как бы да, маленькая такая резистентность – она всё равно должна присутствовать. К сожалению, я всё больше и больше расстраиваюсь, но уже не могу так осуждать, потому что для меня понятно, что взрослые люди могут по каким-то причинам желать оставаться там. Я из-за юношеского максимализма не буду скрывать – всегда, почти в 100% я это связываю с какой-то выгодой. Мне кажется, это более правдиво, чем всё остальное. Когда в игру вступают деньги, там уже можно чем угодно оправдывать, но именно они правят балом, а не что-то другое. Но так или иначе, это уже обобщение. Кого-то это может обидеть, оскорбить, я бы этого не хотел. Поэтому я понимаю, что люди могут оставаться по разным причинам: бояться неизвестности, не могут бросить родственников, долго строили карьеру – но тогда надо с прискорбием и себе понять, и другим людям объяснить, что вот этот компромисс, который поначалу казался таким, наверное, не слишком опасным, ну, просто затаиться, ничего не делать – сейчас уже так не получается. Власть просит присягать, просит ездить на Донбасс, просит с детишками с Донбасса что-то делать, и люди, знаете, как в процессе адаптации, – ты рационализируешь абсолютно всё. Так что, если бы, например, Путин вышел и сказал бы: «Так, ребята, у нас кончились запасы еды, теперь мы будем есть человеческую плоть», – думаю, через год-два это стало бы абсолютной нормой жизни, люди бы адаптировались и к этому, вот что я хочу сказать. И это печально.

Ксения Ларина: Наверное, вы правы, хотя у нас с вами совершенно разные поколения абсолютно, я тоже иногда впадаю в грех осуждения, довольно часто, но всё равно я соглашусь с Толей Белым, который, обсуждая, по-моему, с Мишей Козыревым очередные вот эти вот списки разочарований собственных и страданий по поводу утраты тех или иных людей из своей жизни или вычеркивания тех или иных людей, он сказал, что «всё равно я это воспринимаю как человеческую драму и человеческую трагедию, всё, что с этими людьми происходит». Я даже добавлю, что гораздо в лучшем положении находится условный Машков, потому что он сразу как бы снял все вопросы – и всё! Сейчас какие вопросы? Всё понятно сразу было, с первых секунд, ещё войны не было, а он уже ей присягнул.

Семён Трескунов: Да, это тоже любопытно, я разделяю с вами эту точку зрения. Давайте просто расшифруем для зрителей. Мне кажется, несмотря на то, что такую позицию называют максималистской, у меня много вообще было разговоров с некоторыми из моих учителей о том, что художник должен быть объективен, не должен вовлекаться, не должен занимать ничью сторону, иначе рискует стать заложником пропаганды чьей-то…

Ксения Ларина: Могу сказать, что то же самое говорят про журналистов, что надо быть над схваткой, да-да-да.

Семён Трескунов: Мне кажется, что эта позиция над схваткой сама себя красноречиво скомпрометировала, потому что да, наверное, в каких-то жизненных обстоятельствах, в каких-то – это имеет смысл. Но когда у тебя трещина проходит просто по всему континенту из-за действий одного человека – тут как бы даже не вопрос, хороший он, плохой, поддерживаешь ли ты, вопрос скорее вообще, отдаешь ли ты себе отчет, какая цена будет за это уплачена потом, впоследствии, может быть, даже не сейчас. И мне кажется, что все те люди, которые пытаются отсрочить момент этой расплаты, кто сохраняет так называемый нейтралитет, они как бы множат этот долг, который потом к ним вернется. Меня радует только то, что я живу в супернепривычных для себя обстоятельствах, супертравмирующих, потому что и социальный статус, и возможности, нет работы, и языки, всё это ощущается супердискомфортно, но я чувствую, что я выплачиваю этот долг уже сейчас, ну, то есть я уже сейчас как бы пытаюсь разобраться с этим каким-то потенциальным будущим, чтобы обнаружить там свое место, и чтобы мне не было стыдно за это место – это самое важное, потому что сейчас может быть не стыдно, сейчас большое количество людей вот так горизонтально объединяются, просто потому что вот уехали друзья, надо же с кем-то объединиться. Уже не так важно, с кем, важно, что вы как бы в одинаковых обстоятельствах. Но потом-то каждого будут судить отдельно – не в плане суда, я имею в виду в плане места, в котором ты находишься. Может быть, я не имею права так говорить, может быть, я не самый мудрый, но в тот момент, когда началась война, я сразу понял, что у меня два варианта: я либо могу взять кредит и потом буду его выплачивать всю жизнь, либо могу сразу банкротиться, как-то по-новому дело открывать, как-то уходить из этого казино.

Ксения Ларина: А вот интересно, вот вы говорите, что хотели учиться в Америке и отправили там, прошли всякие эти тесты, было понятно, что это возможно, вы сказали, что вы струсили. Почему тогда вы струсили, а сейчас, 24 февраля, когда всё произошло и когда вами было принято решение самоустраниться, как вы говорите, из этого казино – это же тоже выбор? Или это тоже был порыв?

Семён Трескунов: Это был выбор. Во-первых, это первейшая моя эмоциональная реакция в обстоятельствах стресса – самосаботаж, подвергать сомнению. Поэтому я думал, это какой-то порыв неосторожный... Но вот почти два года идет война, я уже почти два года не езжу в Россию, я там не был, не получаю там зарплату, не плачу налоги, и если бы, наверное, это был не выбор, а какой-то порыв секундный – думаю, у меня быстрее бы закончилась энергия, возможности и вообще какая-то жизнь. А пока у меня есть силы, и я готов считаться с последствиями. Поэтому, наверное, это главный признак выбора – когда ты готов считаться с последствиями. А насчет «струсил»... Я был тогда, во-первых, младше, во-вторых, это было до определенных трансформаций, которые со мной произошли. Думаю, что глобально, во-первых, из зоны комфорта выходить очень тяжело – и тем забавнее наблюдать за какими-то своими знакомыми режиссерами, артистами, которые вот «артисту должно быть неудобно». Что-то непохоже, чтобы он пытался найти неудобное положение. Но выходить из зоны комфорта тяжело... А у меня тогда, представьте себе, такой период был в жизни, я был ребенком, и вот я в канун восемнадцатилетия вхожу во взрослую жизнь, у меня всё на мази, всё работает, всё прекрасно, есть деньги – и конечно, надо было решиться на риск в тот момент определенный, потому что если ты едешь куда-то, особенно в Америку, через океан, это надо там остаться, – это надо смириться с тем, что у тебя не будет работы, ты будешь смотреть в Instagram, как твои друзья получают роли в сериалах, как я сейчас живу, а ты должен там где-то жить мечтой. И в тот момент я подумал: «Нет, такую цену я платить не готов. Ищите дураков». А потом вот какая произошла со мной история. Во-первых, я был недоволен работой, которую я получал в России. У меня до сих пор самая моя известная работа, по которой меня узнают российские зрители, это сериал «Ивановы», который я, при всём уважении к создателям, надеюсь, они тоже уважают мою самостийность, и я могу открыто сказать, что я его не люблю. Я жалею, что так всё вышло, потому что у меня тогда был выбор. Я мог сняться в хорошей картине, а мог сняться в картине, где платят деньги. Я выбрал деньги и на четыре года попал туда – сгорел... Сгорел на работе. И потом ковид меня ну, полностью распятым застал. В какой-то момент что-то во мне перещелкнуло, какой-то тумблер, ритм жизни поменялся значительно, я выглянул в окно и я понял, что нет. Знаете, когда мальчики взрослеют, они же тоже чувствуют силу определенную, и это безумно пытающее чувство, когда сила эта в тебе расцветает, раскрывается, а реальная информация, закрывающая мир, приходит – что ты ни на что не можешь повлиять. Это превращается в злость самую настоящую. Поэтому меня начало злить то, что происходит. Меня начали злить полицейские, их поведение, меня начали злить сограждане, их поведение, их способность понимать и проглатывать практически всё, даже такие вопиющие вещи, как самоизоляция. То есть, ты смотришь, в европейских странах, если их посадили на карантин и платили зарплаты – тут как бы у меня три проекта отменилось, и всем по фигу, сиди. Тогда впервые появилась проблема денег, потому что, опять же, регулярность производства, в которое я был вовлечен, как-то резко обрубилась. Дальше шло по накатанной, дальше – летом отравление Навального, протесты в Беларуси, приезд Навального... Чем дальше в лес, тем больше я испытывал чувство обостренной какой-то несправедливости, которое я уже не мог в себе подавить. Ну, вот это привело меня туда, куда привело. Собственно, поэтому, когда я встал перед выбором 24 февраля, я понял, что по совокупности уже совершенных поступков отыграть ситуацию назад не получится. Да мне и не хотелось! И единственный вариант, который я еще не пробовал за всё это время, – это выйти, действительно, из зоны комфорта. Радикально. Мне еще понравилась фраза, что дальше всех заходит тот, кто не знает, куда идет. Я подумал: «О! Это про меня». Куда идти, я не знал, и я просто 25, 26 или 27 числа, уже не помню, пришел к девушке, с которой тогда жил, к Анюте, и говорю: «Я собираюсь уезжать. Ты со мной? – Я с тобой. – Пошли жениться». Вот как-то так было. Думаю, что глобально тогда мне не хватало объема личности, чтобы нечто подобное совершить. Сейчас хватило.

Ксения Ларина: А семья, родные остались в России?

Семён Трескунов: У меня только родная мама осталась в России, все остальные – отец, мачеха Марина моя и двое маленьких детей живут в Латвии. Брат мой младший, Яша, уже 6 лет живет в Израиле, мы сейчас списываемся, там обстреливают север, где он живет, в Хайфе. Он, конечно, никакой уже не российский мальчишка, он израильтянин, говорит на иврите, очень радикально настроен, моя левая повестка ему не нравится. Ну это так, между делом, просто всё равно события, думаю, для всех они на плаву, их видно.

Ксения Ларина: Да, и то, что эта вторая война, которая случилась за время первой, она, конечно, просто вообще раздавила мозг. Я не могу тоже на это на всё спокойно смотреть, то, что сейчас происходит. И вижу, как и вы, наверное, видите, что мир не справляется. Мир не справляется ни с той войной, ни с этой войной, и вообще... Вообще мир не справляется с несправедливостью мира. И несмотря на то, что казалось тогда вот, в феврале двадцать второго года, что это кончится быстро, этого не может быть долго, это кончится, это невозможно, сейчас мир встанет против этого козла и задавит его. Но этого не случилось, и всё это вязнет, вязнет и вязнет. Как менялось вообще отношение ваше к этим событиям, как вы на это смотрите? Что больше в вас зрело: какая-то уверенность в том, что всё равно всё будет хорошо, или, наоборот, уверенность в том, что всё будет ужасно? Вот так вот я обозначу два полюса.

Семён Трескунов: Я почему-то вспомнил шутку, я работал на «Дожде» три месяца, и Володя Роменский как-то пошутил, говорит, в чём разница между пессимистом и оптимистом? Пессимист говорит: «Хуже быть не может». А оптимист говорит: «Да может, может». Поэтому я пессимист, мне с самого начала... Опять же, если говорить про причину уезда, я думал, что наша власть как минимум такая же умная, как я. Я думал, что мобилизация будет в разы быстрее, быстрее закроют границы, и репрессивный аппарат гораздо быстрее и эффективнее начнет подавлять инакомыслие в стране. Это случилось с такой оттяжечкой, но мне казалось, что это будет раньше. Как менялось отношение? Хороший вопрос. Да никак, на самом деле, глобально не менялось. Просто поначалу для меня было очевидно, что тут не может быть какой-то второй правды. Меня часто обвиняют, что я заложник узости мышления. Но мне кажется, что, когда есть очевидный нападающий, который начинает бомбить, насиловать, резать, колотить, воровать и присылать всё по СДЭКу, ну, как бы трудно говорить, что, если даже там, с другой стороны, есть нечто похожее, ну, просто как будто не время об этом говорить. Есть нападающий, есть защищающийся. Методы защищающегося обсуждают в самую последнюю очередь, потому что он защищается. А методы нападающего всегда на поверхности, они всегда подлежат обсуждению. Для меня было огромным шоком, как мои сограждане – здесь уже не только взрослые, но и ровесники – как они легко согласились на то, что мы понимаем, для чего это делается. Да, мы согласны с ценой, которая за это платится. Я от этого просто в астрал улетел, и дальше у меня было ощущение, скажу честно, что все речи Владимира Путина шизофренические, я имею в виду эти пассажи, сентенции про Запад, Европу и так далее. Но честно могу сказать, это мои личные убеждения и следствие моего опыта, никому его не навязываю, вот после почти года жизни в Европе я должен сказать, что Россия – крайне европейская страна в некоторых отношениях. Объясню, почему. Я этого не замечал за россиянами, стал замечать за европейцами, по крайней мере здесь, в Испании – это очень проявлено. Здесь в массе своей левое правительство, и у них есть такой феномен, когда декларация, манифестация чего-либо становится важнее реальных политических действий. Мы декларируем, что мы защищаем угнетенных, но при этом создали невыносимые условия для тех, кто не угнетен. Это странная позиция. И в России всё время такое – от лукавого. Мы вот за правое дело, но при этом насилуем и убиваем. Как это у людей в голове женится, как оно соединяется, каким образом? Я этого не понимал.

Сейчас уже, когда такая усталость от войны накопилась у всех, когда уже Залужный публикуется и рассказывает о том, что всё встряло, когда Арестович выходит со своей программой, когда становится понятно, что западная поддержка будет сокращаться, могу сказать так – всё даже хуже, чем я себе представлял. Потому что я думал, что это будет что-то типа: кто-то один победит. Какой-то ценой, но кто-то один победит. Если победит Украина, я буду рад, потому что она смогла защититься, но, скорее всего, я буду разрушен, потому что не то что скорее всего – это 100% закончится плачевно для моей страны. Если моя страна победит, это будет еще хуже, потому что эти люди получат реваншистскую инъекцию эндорфинов, и это никогда не закончится. Но если они сейчас еще и помирятся из-за политических... Сделают вид, что ничего не произошло, – я с этим не соглашусь. Потому что для меня очень многое произошло, я жизнь свою переписал. Люди вокруг меня так же сделали. И даже если это сэкономит другие человеческие жизни, вот что я имею в виду, – для меня это будет очень странно. Со стороны Америки, Европы, со стороны России, со стороны Украины, после всех заявлений, санкций... Мне кажется, надо будет это обсуждать хотя бы в пространстве какого-то художественного мира. Чтобы люди не потерялись. Я чувствую, что я уже могу потеряться, я уже слабо понимаю, а кто за что борется? Честно могу сказать. Не хочу звучать как пропагандист, но…

Ксения Ларина: Нет-нет, это вообще никак не похоже. Скажу тоже в скобках для тех, кто, может быть, не знает или не помнит, что Семён не из тех людей, которые могут сказать про себя: «Я был вне политики до 24 февраля». Это то, что вы называете встревоженностью такой, я это называю гражданским чувством. Это естественное чувство человека с чувством собственного достоинства, извините за эту тавтологию, но это так. Это то, что называется гражданской активностью, – что вы принимали участие в различных акциях протеста и никогда не боялись в открытую говорить то, что вы чувствуете в отношении каких-то действий власти, нарушений, преследований, прочее, прочее. Поэтому, безусловно, я уверена в том, что для вас не было новостью, что из себя представляет российская власть к февралю двадцать второго года. А вопрос мой такой: а что нового вы узнали про Россию, про российское общество – то, чего не знали раньше?

Семён Трескунов: Вот это очень хороший вопрос. Ну, во-первых, и это единственное, что греет мне душу, конечно, Россия – это страна одиночек. То есть, я, конечно же, следил за людьми, которые в одиночку публично пытались отстаивать какие-то общечеловеческие понятные вещи, вроде Саши Скочиленко, которой вот 8 лет запросило обвинение...

Ксения Ларина: Кошмар! Скорее всего, так и дадут, между прочим.

Семён Трескунов: Вроде Алексея Горинова и так далее. Конечно, когда ты смотришь на этих людей, ты понимаешь, что их звезда горит для меня и еще трех таких же. Масса этого не оценит, к сожалению – и зря. Я думаю, масса очень сильно пожалеет потом, что не оценила такие вещи, потому что благодаря таким людям сохраняется баланс в мире, в обществе и так далее. Но они своим одним сверхусилием не могут переломить спину верблюду, или кому там ее переламывают, цена, которую они уплачивают, – это всегда личная свобода, жизнь, здоровье и так далее. Это не то чтобы новое, но это такое хорошо забытое старое, которое на фоне этой войны почему-то вдруг... То есть, когда посадили Навального, у меня вообще горизонт, на котором видно какие-то светила, потух. Просто все разъехались, непонятно стало, за кем следить, за кем следовать, и так далее. И вот сейчас, на протяжении последних двух лет периодически вспыхивают новые светила, за которыми я, конечно, слежу. Это и Женя Беркович со своими замечательными стихами...

Ксения Ларина: Тоже в тюрьме, вместе со Светой.

Семён Трескунов: Петрийчук, да... Про общество. Вы знаете. Я вот так скажу. Я очень заинтересовался – у меня в процессе самообразования, я поскольку уехал из России, стал интересоваться не только Станиславским и Немировичем-Данченко, Эфросом, мне еще стало интересно, были ли похожие личности. Естественно, я вышел на Брехта, его театр. Я открыл «Барабаны в ночи». Я видел спектакль, но я был маленький, я видел «Барабаны в ночи» Бутусова и «Человек из Сезуана». «Человек из Сезуана» я хорошо помню, на меня он произвел впечатление. «Барабаны в ночи» почему-то я очень плохо запомнил – я стал читать пьесу. И там есть такой момент, если вы хорошо помните, когда эту девушку отец пытается убедить выйти замуж за другого человека, забыть уже этого парня, который остался на фронте, начать жить нормальной жизнью – и он ей приводит такой аргумент, что война стала для нас временем возможностей. Деньги лежали на дороге, только дурак не взял бы. Поэтому спокойно делайте детей, а мы спокойно продолжим делать коляски. И эта жизненная позиция, я сначала так вот подумал: «Да нет, так не может быть». Я как будто услышал прямую речь одного из защитников войны, с которыми дискутировал на протяжении всего времени, – такая, даже не знаю, она больше инфантильная или больше циничная, может, они дополняют друг друга, потому что, я уверен, что люди, которые всерьез так к этому относятся, они бесконечно инфантильны и не понимают вообще, какое зло множат этим убеждением, этой позицией. Вот. Но я и допускаю вполне охотно, что они просто циничны и прекрасно всё понимают, при этом сознательно делают этот выбор, потому что это выгодно, удобно и так далее. То есть, самым большим…

Ксения Ларина: Простите, пока об этом так не говорят, как написал Брехт, потому что Брехт пишет, как человек вываливает то, что он думает на самом деле. Сейчас…

Семён Трескунов: Я слышал от сторонников войны реально такие вещи. Ушли конкуренты с рынка, наконец-то.

Ксения Ларина: В публичном разговоре или в частном разговоре?

Семён Трескунов: Не знаю, знаете ли вы такого блогера Георгия Лобушкина, который…

Ксения Ларина: У него YouТube-канал свой.

Семён Трескунов: Да, у него канал, он написал: «Я потребитель, такой буржуа московский, вот какого хера ушел Starbucks?» Там по списку еще что-то было. Это тип людей, про которых я говорю. И про открытия, если уж анализировать, для меня было открытием, какое количество, как сказать-то по-человечески, каким количеством когнитивных искажений обладают вообще люди в моей стране, как они ведомы этими искажениями, им всем нужна психотерапия, может быть, даже шоковая терапия. Я не знаю просто. Мне тоже понравилось, как взрослые члены если не моей семьи, то какой-то орбиты, они охотно начали повторять нарративы пропаганды. Я вспомнил анекдот про одного сумасшедшего, который был уверен, что он труп. Врач пытался разубедить его в этом, говорил ему: «Труп разве дышит?» Он говорит: «Да». «Но вы спите, просыпаетесь. Разве трупы бодрствуют? – Да. – Вот вы едите, перевариваете пищу…» Короче, он искал-искал, нашел одно, говорит: «А вот у трупов идет кровь? – Нет, конечно. – Ага, идите сюда». Он берёт иголку, втыкает в палец, появляется капелька крови, тот смотрит и говорит: «Охереть, оказывается, у трупов тоже идет кровь!» То есть, вот это искажение, когда как бы далеко ты в разговоре ни зашел, как бы далеко уже ни зашла аргументация, в удобный момент раз – ты прячешься за отрицание, за подмену понятий, за еще какие-то вещи. То, что меня шокировало буквально в общении со взрослыми людьми.

Ксения Ларина: Хороший анекдот, я его не слышала почему-то. У меня ассоциация с Владимиром Путиным, он в этом смысле абсолютный труп. Смотрите, по поводу того, что вы описали, что Россия – страна одиночек. Я с вами согласна. И на фоне судеб и конкретных биографий наших современников, о которых вы уже сказали, я могу вам сказать в ответ с высоты своего возраста: так было всегда. И для меня это тоже особо болезненная тема – как же так, те восемь человек, которые вышли на площадь в августе 1968 года, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, – они не стали народными героями. Даже потом, когда прошло время, настало другое время, совсем новое, когда мы открыли для себя все темные пятна истории, когда поняли, как нас дурили, когда поняли, какое количество загубленных судеб, умерщвленных людей собственной властью – всё равно для народа эти люди так и остались предателями, все эти так называемые диссиденты и правозащитники. Именно поэтому, объясняю я себе, общество с легкостью и даже с восторгом приняло эти названия: «враги народа», «иноагенты» – вот это всё. И они через запятую называют и диссидентов тоже, они для них остаются предателями. Вот мне кажется, что здесь самая главная, это я так думаю, самая главная беда нашей страны, нашего общества. Что это ХХ век нам мстит. Не знаю, насколько вы с этим согласитесь.

Семён Трескунов: Я родился на закате ХХ века, могу только исторически воспринимать ретроспективно, но безусловно, я думаю, что все те ошибки, все те долги, которые остались неоплаченными в ХХ веке, сейчас с большими пенями, большими процентами свалились на плечи нового поколения. И знаете, что еще любопытно? Я только сейчас до этого дошел. Просто вы говорили, и у меня появилась мысль, что всё-таки вот как забавно: если нас молодые люди будут смотреть, у меня есть один из любимых моих спикеров – Джордан Питерс, может быть, вы его знаете, это такой коуч, психолог, очень мощный дядька.

Ксения Ларина: Запишу. Питерс?

Семён Трескунов: Да, Джордан Питерс. Он продвигает идею, что взрослый человек должен брать на себя столько ответственности, сколько может унести. Это похоже на ельцинское «берите столько суверенитета...». В чем идея заключается... Если человек нормально сформирован эмоционально, психологически, когда он начинает овладевать миром, а желание овладевать миром, ну, занимать какую-то нишу, которая только для тебя отведена, – это естественное желание любого человека. И когда ты начинаешь охватывать всё это – ты хочешь это контролировать, ты хочешь это улучшать. Ты хочешь развивать пространство вокруг себя и хочешь, чтобы на это уходило меньше энергии. И люди, которые, например, настоящие предприниматели, которые самостоятельно себя сделали, люди, которые несколько раз прогорали, для которых жизненный путь – череда ошибок и падений, это люди, которые, как мне кажется, меньше подвержены влиянию вот этой общественности, масс и так далее... Но в Советском Союзе не было предпринимателей. А те, которые были, появились в результате несправедливой приватизации. А дальше все, которые появились, – это просто люди, которые удачно встроились в систему. Весь их успех построен не на том, что они преодолевали трудности, а на том, что они их избегали как раз-таки, находясь в системе.

Поэтому, конечно же, если бы я жил, я бы хотел заказывать музыку. Я бы знал, что я пришел сюда, я оплатил эту музыку, я бы хотел, чтобы играла та, что мне нужна. А они сидят и говорят: «Нет-нет, нам нравится, что нам позволили тут сидеть, пускай играет эта музыка». Видите, это тоже такая вещь, она как-то должна тоже поменяться в сознании у людей. Потому что преуспевающие, процветающие и обеспеченные члены нашего общества в массе своей – это системные работники, привыкшие выживать в системе. Учитывая, что Россия – это мафия-стейт, в которой нет ни одного сектора бизнеса, куда не включен госкопитал – а как выживать? Ты живешь на чужие деньги, потихонечку себе в карман кладешь, конечно, тебе потом не захочется менять этот статус-кво, потому что ты не приучен выживать в реальных условиях, не приучен к реальной конкуренции. Ты бы ничего не смог предложить, потому что сам ничего не производишь, сам ничего не умеешь. Не пишешь стихи, не знаю, не снимаешь фильмы, не пишешь музыку. В финансах не разбираешься. Тебя просто поставили на это место, и, насколько тебе позволяла твоя наглость, ты научился монетизировать свое положение. Ну, каждому свое.

Ксения Ларина: Давайте добавим к тому, что вы описали, что на сегодняшний день то, к чему Россия подошла к сегодняшнему дню, главный социальный лифт – это лояльность. Всё, больше ничего вообще! Именно из-за этого, конечно, грядут какие-то страшные провалы, пропасть по всем, что называется, направлениям: от политики до искусства. Думаю, что это очень быстро почувствуют люди на родине. Но давайте про активность, Семён.

Семён Трескунов: Давайте.

Ксения Ларина: Вы на свободе.

Семён Трескунов: Да.

Ксения Ларина: В широком смысле слова. Понимаете? Не то, что вы не угодили в тюрьму – с вашим счастьем могли бы.

Семён Трескунов: Мог бы.

Ксения Ларина: Но сейчас вы на свободе, и вы говорите то, что вы считаете нужным. Это невероятное чувство. Я не устаю повторять всё это время, как у меня всё рухнуло – всё личное, профессиональное. Потом я завела свой YouТube-канал, потому что я не могла, должна была что-то делать – и я встречаюсь вот эти почти уже два года регулярно с людьми. И нет ничего прекраснее на свете, чем видеть свободного человека. Потому что даже те, о ком мы вспоминаем с горечью, с сожалением... Не те уроды, которые зигуют, а те, для которых это личная драма. Вы посмотрите на эти мучительные интервью, которые дают многие люди, которые там еще пытаются сохранить остатки здравого смысла, но говорить ничего не могут. Это я вижу... Не знаю, видели вы или нет – для меня это был просто невероятный ад. Я смотрела интервью Кости Райкина на Forbes, не видели?

Семён Трескунов: Не видел, с удовольствием посмотрю.

Ксения Ларина: Посмотрите обязательно, вы увидите – когда ничего не сказано, это интервью про эзопов язык на эзоповом языке. Это какое-то вообще месиво страданий – то, что я увидела... Нравственных страданий, прежде всего. Не сравнить с тем чувством, когда я общаюсь с вами, с людьми, которые вырвались, выскочили, приняли это решение. Во-вторых, вы молодой человек, у вас всё впереди. Поэтому надо сесть спокойно и написать: что я умею, а чего я еще не умею, но чему могу научиться. Вот что вы умеете, кроме того, чтобы произносить как артист чужие тексты? Вы умеете писать!

Семён Трескунов: Я умею писать сценарии, я умею писать прозу, я регулярно что-то делаю в публицистике. Просто в жанре социальных сетей. Для меня работа со словом – прямо мое ремесло, которым я живу каждый день. Если я не пишу сценарий, я по-любому пишу текст. Я работаю со словом. Для меня это важно. Я могу снимать, я очень хочу быть режиссером, я могу быть и буду режиссером. Более того, я уже снимал как режиссер, просто художественная ценность этих работ станет понятна только потом, когда в какой-то общей панораме можно будет посмотреть, где начал, к чему пришел. Но так или иначе я себе благодарен за то, что, даже живя в России, будучи не самым смелым человеком, на самом деле, достаточно таким трусоватым, если честно уж совсем, я всё равно отваживался на смелые эксперименты, которые тоже напоминают мне о том, что тогда получилось, и сейчас должно получиться. Но проблема заключается в том, что... Я не знаю, по какому принципу вы выбирали, где остаться, в какой стране, я выбирал по принципу легализации. Я еврей, у меня есть израильский паспорт, но у моей жены его нет. Она россиянка, у нее есть только российский паспорт. И когда мы прилетели сюда, нас не пустили, и мы оказались в Стамбуле. И провели там 7 месяцев.

Ксения Ларина: А не пустили из-за того, что…

Семён Трескунов: Из-за женитьбы, да. Мы никак не смогли разрешить эту проблему. А теперь понятно стало, почему не пустили. Мне кажется, это тоже такая вещь, что… Раз, шлагбаум опустили и сказали: «Не сюда». И вот только через полтора года, 7 октября, стало понятно, почему – потому что мы с женой большие поклонники электронной музыки и по-любому оказались бы на фестивале там.

Ксения Ларина: Постой, я не про это. Нет ли здесь причины другой, что жена ваша – у нее татарская фамилия?

Семён Трескунов: Нет, ну, они впрямую это не проговаривали, потому что какая бы ни была фамилия – она россиянка. В бюрократическом этом аппарате она россиянка. А проблема в том, что да, мы не соблюли процедуру, которая должна была быть определенным образом соблюдена. Но суть не в этом, подробности потом в каком-нибудь художественном фильме увидите.

Мы оказались в Стамбуле, нам особо негде было, и всеми правдами и неправдами пытались перебраться в Европу. Обычно люди делают так: они либо получают приглашение на работу в Европу, либо они точно знают, что там, куда они едут, у них будет работа. Но я человек молодой, как вы подчеркнули, я всё-таки страдаю сильно от недостатка знаний, что другие люди называют надеждами. Это просто надо тоже для какого-то общего понимания. Я оказался в Европе, я свободно говорю на английском языке и даже написал сценарий первый на английском языке, потому что я перестал читать контент на русском, у меня только семья, жена и друзья, больше для меня этого языка нет. Кино, YouТube – это всё я стараюсь смотреть на английском. Испанский язык – я учил его 5 дней в неделю 3 часа в день на протяжении 7 месяцев.

Ксения Ларина: Говорите уже?

Семён Трескунов: (Говорит по-испански.) Я могу какой-то смол-ток поддержать с испанцем и так далее. История в том, что не так уж много в такой стране, как Испания, возможностей для таких людей, как я. И я нахожусь в состоянии такого фиаско, потому что я не получил никакой работы. Да, я выучил испанский язык, я инвестировал огромное количество средств в то, чтобы остаться здесь и легализоваться, но, к сожалению, это, видимо, не то место, где мне следовало бы быть. Я не знаю, как к этому относиться. Но, с другой стороны, я получил визу талантов французскую. Благодаря тому, что я получил студенческую визу в Испании, мне не пришлось возвращаться в Россию, я из Мадрида подался и ее получил. Можно будет попытать счастья еще там. На самом деле, этот длинный спич подводит только к одному: безусловно, есть множество вещей, которые я умею делать хорошо. Единственное, чего я не знал, что в какой-то момент во времени-пространстве должен наступить момент, когда это будет кому-то нужно. И, к сожалению, как бы мне сейчас ни было плохо, грустно, одиноко, у меня нет возможности форсировать этот момент. Это происходит у всех по-разному в жизни, на разном этапе, на разном временном тайм-фрейме, мне кажется, мое время еще не наступило, поэтому я запасаюсь опытом, наблюдаю и лишь иногда грущу.

Ксения Ларина: Возвращаясь к началу нашего разговора, вот та самая цитата из Аверченко, которую я привела, про улиток, которые со своим домиком на спине расползаются по всему миру, понятно, с чем связан этот образ, – но тогда тоже... Не знаю, вы наверняка знаете Рому Либерова…

Семён Трескунов: Конечно, конечно, Рому знаю.

Ксения Ларина: Он много говорит про это говорит, сравнивая события столетней давности после гражданской войны, когда русских людей было огромное количество, которые были вынуждены покинуть родину, что главная ошибка – это не распакованный чемодан. Как некий образ, когда ты сидишь где-нибудь в Париже или Барселоне и думаешь, ну скоро, всё равно скоро это кончится, всё равно я обязательно вернусь. Я тут соглашусь с Ромой, мне кажется, важен этот самый момент – признать его, признать – и тогда точно откроются чакры. Ну куда деваться, ну что теперь делать? Так получилось, ну боже мой… И мой вопрос, в связи с этим. А вот поучиться! Вот Саша Молочников в свои 30+ взял и поступил в киношколу в Нью-Йорке, сейчас учится на режиссера. Почему этим путем не пойти?

Семён Трескунов: Ксения, это отличное предложение для меня, более того, я его рассматривал. Просто всё-таки в отсутствие работы за два года, потому что все эти два года я выживал на какую-то подработку, сэйлинг – в отсутствие работы нет никакой возможности позволить себе образование. Работа первична всё-таки. Это просто я стараюсь быть откровенным и честным, несмотря ни на что, чтобы тоже не создавать ложных впечатлений. А насчет не распакованных чемоданов – это тоже мое наблюдение, что называется, пять стадий, я их тоже проследил. Сначала просто отрицание – когда просто ждал, что скоро закончится. Еще летом вернусь, у меня там проект. Потом гнев, безусловно – это уже не поменять, а винить кого-то надо. Вот как раз та фаза, когда «ах, вы!», вот это всё. Потом торг – самая длинная фаза. Ну нет, не вернусь, или вернусь, если, или вернусь, когда, а вот если он, а если то, а если это – и ты живёшь в иллюзорном мире, не понимая, что в реальности вообще ничего такого нет. Дальше с тебя эти розовые очки спадают, это сравнительно недавно со мной случилось, наверное, конец лета, начало осени, фаза торгов затянулась... Это при том, что я уже жил, учил язык, какие-то надежды, видимо, потаенные оставались. Наступила фаза депрессии. Это фаза фрустрации, это, конечно, ты сталкиваешься впервые с последствиями по-настоящему того, что ты сделал. Это довольно изматывающая фаза, но я не чувствую, что она непреодолима, у меня и похуже бывало. Сейчас я где-то на фазе смирения. Вот вы сказали правильно, а что теперь уже сделать? Я думаю, что это теперь только временем решается. Конечно, когда я перевалю за отметку три с половиной года, которая считается нижней планкой для адаптации для любого эмигранта, когда у тебя появляется новое окружение, за три с половиной года ты можешь выучить любой язык, особенно если учить его так же интенсивно, как мы с женой учили испанский эти месяцы. У тебя появляются возможности и так далее. Но прямо сейчас по окончании второго года это всё еще не та отметка. Там впереди еще полтора года. Какими они будут, я не знаю.

Ксения Ларина: Добавлю к позитивным еще ощущениям, и важно, к оптимистическим – что помимо свободы у вас есть ещё семья, любовь, и это уже привилегия, скажу я вам так. Нет ничего страшнее одиночества, особенно в такие переломные моменты, поэтому считайте, что вам во всех смыслах повезло. И это надо беречь. Да ещё и кошка, прекрасно. Так что, мы заканчиваем наш сегодняшний разговор на позитивных чувствах, я уверена, что всё будет нормально с Семёном Трескуновым. Заранее не поздравляют с днём рождения, скажу так: пусть 14 ноября ближайшее, это получается через неделю…

Семён Трескунов: Да, даже меньше.

Ксения Ларина: Пусть будет хороший день, пусть просто будет хороший день в вашей жизни.

Семён Трескунов: Спасибо.

Ксения Ларина: Я ещё добавлю к тому, что вы умеете. Вы умеете вести эфиры.

Семён Трескунов: Да, есть у меня такое.

Ксения Ларина: Классно, да. Между прочим, почему нет? Вот сколько всего. Сейчас смотрите, какое количество людей разбросано по всему миру, наших товарищей, самых разных поколений – от моего до вашего. И в журналистике, и в искусстве, и в кино, и в музыке. Это же потрясающая совершенно Россия. Как говорил Макаревич, это Россия от вас уехала, мудачьё. Понимаете? И я тут в этом смысле с ним абсолютно солидарна. Так что нет, нас в этом смысле абсолютно не закопаешь. Пусть только попробуют.

Семён Трескунов: Я хочу с вами разделить этот оптимизм. Кстати, последнее, что хочу сказать, очень мне помогла проза Гайто Газданова, если знаете этого писателя замечательного. Писатель-эмигрант, все, кого заинтересует, – полюбопытствуйте. Это, конечно, уникальная личность. И вообще, он сильно меня поддерживает в процессе этой адаптации. Может, я даже что-то у него экранизирую.

Ксения Ларина: Ну вот видите, есть еще советы бывалого для вас, что называется, друзья. Семён, спасибо, я очень рада, что мы с вами наконец встретились. Не знаю, как вам, я считаю, между нами есть какая-то внутренняя близость.

Семён Трескунов: Отличная беседа произошла, мне понравилось.

Ксения Ларина: Да-да, огромное вам спасибо. Мы на связи, остаемся в Facebook друзьями. До встречи.

Семён Трескунов: До встречи. Хорошего дня вам, спасибо, зрители, пока.